Пасти ринулись на меня, извиваясь на гибких дымчатых шеях, зубами защелками. Две будто песьи, приплюснутые, а одна драконья – вытянутая, самая хищная, самая главная. И повсюду они, полупрозрачные, из дыма сплетаются. Растворяются и появляются снова, а где – могу только по своей паутине чувствовать. Прячусь, виляю в тихом мраке, только колебания воздуха тут и там ощущаю.
Я добежал до колонн, – пора. За столбом спрятался. Знаешь, что будет, морок, все знаешь. Я в колонну спиной вжался.
Рык клокочущий разорвал тишину, и дзыньк – струна лопнула. Взрыв.
Меня швырнуло на плиты. Звенит в ушах, а сквозь звон пробивается рев. Жуткий рев, он сотрясает и зал, и то, что осталось вовне.
Стены колеблются, рушатся, колонны одна за другой валятся.
Теперь есть только пара мгновений.
Вскочить, к поваленному взрывом столбу броситься: там бьется придавленный тоннами камня хвост. Щетка копий рассекает воздух, а мне только одно надо – ты знаешь. Подскочил, пригнулся, чтобы хвостом не смело. Змей ревет, там за колоннами лязгают зубами пасти. А тут хвост как маятник. Тик-так, тик-так из стороны в сторону от раздавленного основания.
Выждал следующий тик, прыгнул, уцепился за древко копья и вырвал его из мяса.
Теперь и кончать можно.
Меня хвостом отшвырнуло. Я лежу, кашляю, куски отбитых легких отплевываю. А надо мной собираются из темноты твои пасти. Всем трем я не нужен – только драконьей, заесть вкус отравы.
Красные угли вспыхнули и на меня ринулись: а мне только и надо, что копье выставить.
Но то новое чувство снова меня вдруг кольнуло, и я не хочу больше заканчивать лежа, хотя, казалось бы, чего проще: все равно в петле мне на век остаться. Но не хочу, не хочу быть разорванным жалким лежа поверженным на каменном полу.
Угли рухнули на меня из тьмы, зубы сабли разверзлись, и я рванул им навстречу, прыгнул изо всех сил, прямо в пасть сквозь клыки вместе с моим верным копьем…
Воткнуть в небо дракону его же хвост, пробить мягкую кожу, воздушный череп – вот и весь подвиг.
Голова заметалась от боли, собачьи головы кинулись погибшего собрата на части рвать: теперь сами друг друга пожрут, теперь сами, милые, дальше все сами.
Мы, вечные, гибнем так просто, правда, мой мертвый закольцованный змей?
Меня опрокинуло внутрь. Я скатился по скользкой глотке в драконье чрево и плюхнулся в темную глубокую воду.
Тихо тут, тихо, и нету дна, и несет куда-то течение.
– Ну хватит! – старичок нахмурился и возмущенно отбросил мою тетрадку на стол.
Я съежился. Перед ним я сразу почувствовал себя жалким и маленьким, всегда виноватым шкодливым ученичком.
– Вам самому не противно это писать? – строго спросил он. – Символы ради символов: вы что, шифр составляете? Вас попросили, хорошо попросили, – старичок постучал пальцем по лакированной поверхности стола, – написать шедеврик. Просто стишок – не больше. Ну что, это так сложно? Или вам, молодой человек, в удовольствие только пасквилем бумагу измарать?
Молчу. Слушаю его, понурив голову. Со стыдом рассматриваю поля тетради, где пером выведен женский силуэт в брызгах фонтана. Вздернутые груди ловят возбужденные капли из-за края линейки.
– Петля у него замкнулась, видите ли, – продолжил старик, поняв, что я не собираюсь отвечать.
Молчу.
– Послушайте, молодой человек, – господин Б сбавил тон и подался ко мне, сменив, кажется, гнев на милость. – Мне сказали, что вы хороший поэт. Уверен, так и есть. Но к чему это все? Эта патология тут, эта петля. Наворотили одно на другое: дракон, и пирамида, и козел несчастный, жертвенный, и венок, и зеркало, и третий путь, и «ура, Борбос»… Ну вот скажите, что он сделал вам, этот третий путь, что вы с ним так? Этот высосанный, простите меня, из пальца психоанализ нации. Признайтесь, вы просто сами запутались в своей истории!
Захотелось что-то ответить, но сразу забылось, что именно. Молчу, отскребаю с рукава налипший птичий помет.
– Шли, шли и забыли, куда идете, увлеченно продолжил старик, – Так часто бывает. Ну, что, вам совсем нечего сказать? Вам, большому поэту! – Ну вот посмотрите, – он снова взял мою тетрадь, полистал, близоруко сощурился. – Вот здесь ваш герой признается, что боится сказать что-то действительно важное, сомневается, может ли, есть ли у него право сказать. Ваш герой мучается, потому что не может решить, достойны ли его мысли произнесения, и никак не разберется, мудрость ли это – продолжать сомневаться в праве на собственный голос – или просто трусость. Герой, обесценивающий себя. И об этом вот прямо такими словами все и написано… Но это ведь прошлый век, молодой человек! Потому что даже тут, в этой самой сцене – и вы сами это сразу же добавляете – могло быть сказано что-то важное, что-то сильное, дерзкое, что всколыхнуло бы умы поколения!