Вроде наворотили символов, отсылочек, аллегорий; еще ироничненько так, с полилогами… И вроде как это к чему-то должно идти, к какому-то глубокому конфликту, может быть даже должно готовить нас к прикосновению к затаенной боли героя – такое бывает…Может быть, даже к вашей собственной боли! Но у вас в итоге просто один герой другому жалуется… – Б вернулся к моей тетради, пролистал ее вперед, – вот, один герой другому говорит: «Ух, пелевенщину развели!» – и все! «Чик» – подрезали, объяснили, оправдались, свернули конторку, – господин Б цокнул языком. – Вы настолько бесстрашны, молодой человек, что, претендуете родиться мертвым, а потом сами же свою пуповину обрезаете, встаете, и идете гулять. Это настолько абсурдно, что просто неинтересно, поймите! Замкнутый на себе мирок, никакой жизни.
Я с любопытством склонил голову, ожидая продолжения. Чувствую злость и катаю в пальцах замусоленный скрученный клочок. «У этого клочка должна быть чека» – думаю; Чтобы ее картинно выдернуть.
Критик перевел дыхание и продолжил:
– Так вот, Александр. И ваш двойник… Прошу прощения, ваш белый герой, – он тут ничем от черного по сути не отличается. Если я правильно понял, это некий образ идеального поэта. И при всем своем героизме, активности, он у вас – это абсолютно очевидно – труслив настолько же, насколько черный герой бесстрашен. И в своей абсолютности они просто-напросто ничем не отличаются. Знаете, почему он у вас не пишет и не говорит? Отнюдь не из-за философии какой-то особой, а потому, что знает, что как только он произнесет хоть слово, я, или любой другой критик пристойной квалификации, развенчает его идеальность. И вы, как автор, это прекрасно знаете, молодой человек! Вот вы сейчас злитесь – по лицу вижу, злитесь – а, значит, я прав! И вы сами чувствует, что ваши герои вовсе не контрастируют, а просто оба одинаково плоски. Один трусливо бесстрашен, второй бесстрашно труслив. И, уж простите, мне кажется, вы поступили милосердно, оставив их обоих в этой своей петле. И впредь призываю вас, как человека повествующего, а потому наделенного некой особой властью…, – он окончательно перешел на назидательный тон моего школьного учителя, вдохновленно поучая, довел свою мудрую мысль.
А я, вовлеченный в роль отчитываемого ученика, уже проиграл борьбу с ученическим соблазном, и злорадно сжимал в кулаке свою злобную кнопку, позволив яду предвкушения скорого жестокого торжества пропитать все нутро и вспениться на губах кривым оскалом.
Говори, старик, говори, заканчивай, ты сам загнал меня в угол, как бешеного крысенка, ты сам меня вынудил, сам, и никто больше.
Господин Б, кажется, заметил, с какой злобой я на него смотрю, и это только подхлестнуло его на красивое окончание своего монолога:
– Так вот, я призываю вас впредь, как человека, наделенного особой повествовательной властью… Если уж вы зачем-то плодите таких идеальных, сплющенных в своей полярности героев, которые даже в мире ваших фантазий могут служить разве что контрастным фоном для водевильных сценок и фарса… Призываю вас: оставляйте таких героев в петле! Это очень им соответствует. В петле, в тупике, в отдельном плоском мирке, специально для них созданном, и никогда, слышите, никогда, не позволяйте им просачиваться в реальность! Это мое вам напутствие на благо вам и нашему отечеству, – воодушевлено закончил старик и умолк, переводя дух и наблюдая произведенный эффект.
Я осклабился, обнажая гниющие зубы. Облизнул прореху в щеке. От удовольствия у меня даже руки задрожали, когда я выложил желтый клочок на стол и подвинул ему.
– Что это? – с любопытством, простодушно спросил господин Б.
Видимо, собственная речь показалась ему столь убедительной и эффектной, что теперь он готов был приласкать меня, нерадивого ученичка, придавленного и пораженного.
– Черная метка, – я растянул оскал еще шире, отчего мышцы на лице неестественно напряглись.
Он взял листок, развернул, разгладил пальцами и пробежал глазами. Нахмурился, моргнул, прочитал еще раз. Пошевелил губами, читая про себя. Бросил на меня короткий взгляд – я весь вытянулся на жестком стуле и в упоении наблюдал за ним – и снова прочел надпись на листке.
– Одна строчка, – растерянно произнес господин Б, еще раз посмотрел на меня, и в его серых блекленьких близоруких глазах мелькнул сияющий страх понимания.
Я кивнул, уже не скрывая злорадства.