По всему телу тепло разливается, руки не дрожат, слушаются.
Еще пару раз лизнул кость. Зубами по ней прошелся – оставил тонкие полоски царапин. Кощей голову поднял:
– Ну, хватит, отдай.
Я рычу на него, отстраняюсь, кость из редких зубов не пускаю.
– Отдай! – он схватил за край и тянет, мне голову выкручивает, последние зубы вот-вот вылетят. Тогда я разжимаю пасть, кость у него в руках остается. Кощей вытирает ее о кафтан от моей слюны и крови и на место ставит.
Я рот утираю рукавом своего плаща.
– Вот, – он мне протягивает примирительно мой зеленый томик. Умаслить хочет. – Забирай. Я ведь знаю, что там.
– Знаете, Государь, знаете, – чувствую к нему горючую ненависть. Теперь-то я знаю, какой стих ему подойдет. Правдивый стих, истинный. Есть у меня один такой, где ничего, кроме правды, и эта правда жжется, как моя ненависть к нему сейчас.
Не имел, не имел ты права, Государь, мне такое показывать. Мог мне муде на площади отсечь, мог приказать своим женам меня спеленать на тысячу лет, похоронить мог под ядерным могильником заживо, но на эту картинку ты прав не имел, и тебе я ее никогда не прощу. Что угодно теперь я сделаю, лишь бы тебе все назло.
Беру у него томик и во внутренний карман убираю.
– Зря вы так, Государь.
– Знаю. Но, может быть, хоть так ты из себя что-то выдавишь. Я не знаю, чем у вас там искусство питается, но ненавистью уж точно может.
– О, теперь я выдавлю, обещаю. Доставлю вам ко двору вскорости. Свой шедевр доставлю. Прикажете сразу во дворец явиться?
– Да, приходи, как напишешь, – и глядит на меня пустыми глазницами, и чувствует мою ненависть, и все понимает прекрасно, но все равно соглашается, будто он теперь – ягненок жертвенный.
А от того, что он понимает, во мне только удваивается ненависть, бессильная, жжет меня изнутри, гложет, но столько сил мне дает.
Не будет больше порядка, не будет. Раз так ты играешь, то никакого порядка не будет, Государь, уж я позабочусь.
– Разрешите идти?
– Иди.
Встаю, обхожу стол, переступаю через раскинувшуюся жабу. По помутневшему глазу лениво ползает жирная муха. Засиживает глаз, как засидела лампочку. Вокруг шеи у жаба так и обмотана цепь с нелепо-широкими оковами. Не было никакого жучка, никакой страховки. Сам себя в кандалах держал, как дурачок конченный.
Мельком зайчишку по ушам глажу, тот вздрагивает, носиком ерзает. Трусишка ты, и сам я трусишка.
Не смотрю на Кощея, выхожу через ржавую дверь. Поворот, поворот, вверх по лестнице, развилка – факелы тускло горят – прямо, налево, направо – распахнутая дверь в переулок. Темный тупик, кибитка стоит, покинутая, будто уже успела обрасти мхом, деревянные колеса в сером асфальте продавили углубления, и он трещинками пошел, словно вся карета медленно тонет в асфальте.
Человека в водолазной маске нигде не видно, и баллона тоже нет. Стоит кибитка пустая, покинутая. Кто-то с нее успел дверцу снять и из салона лавочки выдрать.
А вот в мусорке все копошится тот самый человек в грязном сером пальто и зеленой шапке. Я к нему приближаюсь, он делает вид, что не замечает, а сам одну руку под полу пальто прячет.
– Граф! – окликаю его, чтобы эксцессов не вышло. – Граф!
– Чшш, – он оборачивается и воровато зыркает по сторонам. – Долго они тебя.
– И еще дольше было бы, но Государь вмешался.
– Пойдем, – граф берет меня под руку и уводит из проулка. – Лягушка как ошпаренная выскочила, я его пристрелить хотел, но он запнулся, превратился в зайца, и стрекача дал. Дальше, может, вообще обернулся уткой, кто знает, – лукаво мне в глаза заглядывает, проверяет, что я о его словах думаю.
– Мне нужно к реке, – говорю. – Туда, в заводь. Надо одну вещь достать.
Граф недоверчиво щурится:
– Уверен? На стремнину? А если не вернешься?
– Вернусь, – говорю. – Это на другой стороне реки. Там, за руками. Я знаю, куда плыть. Не потеряюсь, значит. Мне Щука поможет.
– Нууу, раз Щука, – протянул он с неопределенной интонацией, похожей на Танину – не то издевается, не то серьезно. – Пойдем, раз надо. Так куда именно, если не секрет?
– В петлю, – отвечаю.
По какому-то неопределенному беспокойству я не хочу рассказывать ему свой замысел. Не сейчас. Но он кивает, будто все понял:
– Только обратно давай как-то по-другому. Там мало ли что к тому моменту в заводи будет. Сейчас неспокойно. Кощеевы жены рыщут. А я в путь собираюсь. Пора!
– Зачем вы мне это говорите, граф? – спрашиваю.
Мы постоянно поворачиваем с одной улицы на другую, лавируем между слепыми бетонными коробками. Окна в них есть почему-то только на верхних этажах, и то какие-то мелкие, блеклые. Странный район. Словно по лабиринту шастаем, а моя провожатая крыса его наизусть знает. И никого больше: ни кареты, ни всадника, ни прохожего.