– Может, Татьяну увидеть хочешь?
– Нет, – говорю. – Не сейчас. Так зачем вы мне о своем плане рассказываете?
– Так ты ж мертвый человек. Сам в петлю лезешь! – смеется своим болезненным смехом в клочковатую козлиную бороду.
Щеки у него еще сильнее впали, и теперь ко мне закралась мысль, живой ли он вообще. Может, он, как мы с Кощеем, просто мясом хорошо зарос?
– Я ничего не написал, – говорю.
– Да и черт с ним, – небрежно отмахивается Тощих. – И без этого вытащим эту тварюгу оттуда. На волю выпустим. Что мы, с Русским Духом не сладим? В конце концов, сам выскочит – стоит только засовы отпереть. Есть еще у него небось силушка, чтобы из темницы вырваться и дернуть волю за ляжку, а! Носиться по просторам русской земли, каждого своей живой благодатью одаривать. Да и Дубровский обещал помочь. А он лихой человек. Но куда-то пропал.
Молчу. Он снова на меня косится. То ли проверяет, то ли просто так.
– И Таня тоже, кстати. Прошел слушок, что Кощей ее похитил, и теперь в башне держит, из-за тебя, – вдруг добавил он после долгой паузы.
– Государь ничего не говорил по этому поводу.
Шелковые простыни молоком сочатся. Связано это?
– Может, врут?
Молчу.
– Ладно, объявится девка. Все равно в главном деле она нам не помощница.
– Нам?
– Ну, ты же пойдешь со мной?
– Пойду, – сейчас мне не на руку спорить с графом, хотя я совсем не уверен, что хочу с ним идти. Скорее, за ним по пятам, украдкой. Чтобы они на себя удар приняли, а я уж там найду, как костлявому выродку отплатить. Напишу ему шедеврик. Верно говорю, Пташка? О нашем большом деле не забывать главное. Но графу о моих планах знать сейчас не обязательно.
– Сюда.
Толкает меня к такой же железной ржавой двери в бетонной стене, как та, за которой лягушачьи подвалы. Утягивает вниз, дверь за нами грохнула. Красноватый свет, впереди за тринадцатью ступеньками стеклянная створка.
Граф втащил меня так быстро, словно, кто-то мог нам помешать, а ведь мы ни одного человека так и не встретили по пути. Да и не человека тоже.
Знакомый зал, задымленный, но пустой. Знакомый красноватый свет. Снова хочу у него спросить, откуда же здесь без ламп и факелов берется это свечение, но к чему мне это сейчас? Да и так ли важно?
Проходим через залу, за сцену, в комнату с лампочкой и тремя табуретами.
– Ну, валяй! – говорит граф и указывает на разломанный проем в противоположной стене.
– У вас есть нож?
Достает из-под полы пальто с пояса длинный темный клинок:
– Держи.
Киваю, принимаю у него двумя руками протянутый нож, церемониально так, будто он мастер клинка, и только что специально для меня его выковал, а я сейчас пойду с чудовищем сражаться. А на деле мне бы только сеть разрезать, если вдруг снова влезу.
– Может быть, знаете, где Щуку искать? – поправляю разболтавшийся крюк в плече.
На стрелу в сапоге смотрю: не, не буду сейчас доставать. Только акул приманю или еще каких тварей похуже свежей разлившейся кровью. Мало ли кто там на стремнине стоит. Матрас бы сейчас.
И как вообще влезать в петлю? Вроде уверен, что она на другой стороне, но где она, сторона-то? Переплывать реку или вглубь нырять? Есть у нее вообще этот другой берег?
– Не знаю, Александр Сергеевич. Вы только возвращайтесь. Может, еще написать что успеете. Нам бы все же с гениальным стишком куда сподручнее было бы освобождать Русский Дух.
– Напишу, – говорю, – только, боюсь, не вам.
И язык закусил – сболтнул лишнего. Граф внимательно меня проводил взглядом, но ничего не сказал.
Я поспешил к темному проему, спрыгнул на булыжники, сунул нож за голенище сапога и пошел в воду, пока граф не вздумал меня остановить. Но все же у самой кромки, плещущейся у валунов, я остановился сам. Подергал крепко засевший в плече крюк. В конце концов, чем я не наживка?
– Граф! – окликаю его. Он стоит в проеме, заслоняя свет. Длинная костлявая фигура. Только пониже Кощея головы на полторы. – Граф! У тебя веревка осталась? Арбалетная или хоть с удочки.
– Есть веревка, пожалуй, – отвечает Тощих.
Но не двигается с места, руки на груди скрестил.
– Не морозься, граф, подстрахуй. Напишу и тебе я шедеврик. Но сейчас очень в петлю надо.
Стоит, выжидает, что-то обдумывает. Повернулся – ушел.
Я чувствую, как густая вода лижет сапоги, забирается внутрь, поднимается по штанинам, пропитывает их своим томным ядовитым соком, уже к паху подбирается.