– Папа нас скушать хочет, – серьезно говорит девочка.
Я молчу, даю ей продолжить.
– Братика уже скушал. Теперь нас обещает. Папа очень злой стал.
– Понятно, – говорю. – А где твой папа живет?
– Вон там, – указывает на одинокую кособокую избу, обнесенную дощатым забором.
– Хорошо. Я помогу твоему папе, а ты вот, возьми его и похорони.
Девочка бережно берет у меня щенка. Его изорванная тушка – просто белый комочек. Но она все понимает. Моргает своими огромными зеркальными глазами:
– Похороню.
Выходит из воды, направляется к песчаным курганам, где ждет ее братец. На песке за ней остаются мягкие глубокие следы.
Пока я иду до избы, солнце сворачивается за горизонтом. Колышущаяся осока нагоняет низкие тучи и кромсает их остриями на дождь. Мало мне воды.
Струи смывают с меня тину, зато плащ тяжелеет с каждым шагом. Когда я добираюсь до забора, я уже снова насквозь мокрый. Вода теплыми нитями стекает по телу, ноги вязнут в размокшей грязи.
Калитка заперта, мне приходится перелезть. Отрезанное ухо противно ноет. В окнах тускло мерцает красный свет лучины. Когда я оборачиваюсь, преодолев забор, от стекла вглубь избы бросается стремительный силуэт.
Подожди, старик, сейчас мы тебя выпустим.
Надо только все сделать быстро, не даль затянуть себя с концами в петлю. Быстро, быстро и просто, не думать, ни в коем случае.
Думать – мыслить – времени потакать. Нельзя тут ему потакать, раз в петлю влез. Надо свое забрать и убираться скорее.
Не стучать. Дверь толкнул: там безумный старик. Голый. Посреди комнаты в бликах лучины. Мускулистые руки сжимают того мальчика, что убежал с берега. Старик впился зубами в его грудь и рычит, вырывая кусок плоти. Мальчик орет и дергается, но огромные руки крепко его держат.
Старик скорчился над ребенком, сверкает на меня серыми овальными глазами. Глаза блестят, орлиный вздувшийся нос клюет детскую плоть, весь измазан в крови. Я подхожу к нему, на ходу вытащил нож из сапога. С меня натекает на дощатый пыльный пол дождевая вода.
Старик зарычал и метнулся на печь, там сел на четвереньках, не выпуская ребенка. Вздувшиеся мышцы бугрятся на спине, на руках, когда он поводит плечами.
– Одна строчка, – шипит и скалит окровавленные гнилые зубы. – Одна строчка.
– Да, да, – говорю. – Одна.
Подступаю ближе. Все в избе увито его столетней бородой. Длинными белыми космами опутаны стены, пол, простая мебель. Борода отросла в петле. И ногти у него на лапах загибаются кольцами, впиваются в мальчика.
Старик по стене полез и в красный угол забился. Туда, где образки должны стоять.
Быстро, не церемонясь. Уже чувствую, как рядом с ним старею, скольжу на дощатом полу.
Быстро. Метнулся к нему, ухватил за бороду, дернул. Старик бешено заметался по стенам избы, перескочил на потолок. Держится звериными когтями за растрескавшиеся бревна, ревет и бесится.
– Одна строчка, одна строчка! – вопит и безумными глазами вращает, а с ними и вся изба вращается.
Я не отпускаю бороду, на себя натягиваю. Надо как можно ближе подтянуть.
Тут он бросился на меня, и я полоснул наотмашь графским клинком. Старик завизжал, его обрубок задергался, как живой.
Он выпустил истерзанного мальчика. Тот забился на полу, плача и прижимая руки к рваным ранам.
Безумец упал на колени и пополз, волоча кровоточащий обрубок бороды. Его мускулистые ноги нелепо проскальзывают по мокрым доскам. Вздувшаяся вена стучит на шее. А отрезанные космы на глазах расползаются, гниют, превращаются в струйки пепла. Лучина начинает чадить и меркнуть. Нельзя оставаться с ним в темноте.
Я догоняю его, беру за седые грязные волосы. Он блестит своими ненавидящими пустыми глазами и бормочет:
– Одна строчка, одна строчка!
Вижу, что сжимает кулак. Что-то зажал там.
Теперь я сам бросаюсь на него. Одну руку приходится ему пригвоздить ножом к доскам. Он страшно надрывно визжит, вырывается, не жалея своего мяса. Прости, мальчик, что это на твоих глазах происходит. Но тут у вас стало слишком много времени, а мне эта вещица нужна для важных дел.
Борюсь со стариком. Он меня обхватывает могучими руками, ногами, давит. А я не обращаю внимания на трещащие ребра – только разжимаю старику кулак. Быстрее. Добраться до жалкого клочка бумаги, вырвать его. Приходится снова полоснуть его по руке, надрезать сухожилия. Они расходятся мягко, трескуче, как веревки на моей шее. И не смотреть в безумные серые глаза. Только в них не смотреть – провалюсь. Черная кровь густо течет, я весь в ней измазался. Старик меня душит, «Одна строчка» – твердит, в гнилых зубах красная пена пузырится. Вот-вот вопьется в мою мертвую плоть.