Но я добрался до записки, выдернул ее из его кулака, и он завыл, в ужасе, что больше не может ее читать. Ему от этого невыносимо больно, – так дико он завопил.
– Там одна, – визжит. – Одна!
А что одна, уже не может вспомнить. Я выскальзываю из его лап, отползаю подальше:
– Все, старик, успокойся. Уже все, все закончилось. Ни одной больше. Все, расслабься. Отпусти это и живи дальше.
Он забился в угол, прижал к груди колени. Мальчик тоже притих и уполз за печку.
Лучина угасла. Я на ощупь нашел дверь и впустил свет в избу.
Восходящее солнце очертило в углу старика. Тот заслонился руками от красных рассветных лучей, все его тело как-то опало, мышцы исчезли, остатки вековой бороды тлели прямо на его лице.
– Видишь? Все не так страшно. Извини, я погорячился тогда.
Досадно с ним говорить. И на него досадно, и на себя. Действительно, не обязательно было так делать. Но разозлил же он меня. Сил не было смотреть на стариковскую рожу с его нотациями. Как надо, что надо, аналитик нашелся. Что его дернуло мой текст править? Ну не идеальный текст, но хороший ведь. Любопытно читался, проскальзывал.
Как тут устойчиво все, в обрезанной петле. Просто, легко фильтруется. Если есть что-то, то оно есть, вполне уверенно. Никакого мутного тумана. Лес на горизонте.
– Эй ты! – окликает меня старик сиплым дребезжащим голосом. – Я знаешь что тебе скажу? – говорит и ползет на четвереньках к распахнутой двери навстречу солнцу. – Ты меня проклял. Теперь я тебя прокляну.
Кряхтит, подползает к моим сапогам, в красном солнце жмурится.
– Останутся одни вспышки… Одни? Одна, одна… – беспокойно задергался, коснувшись тревожного воспоминания.
Но не помнит уже, что одна-то.
– Чшш, господин Б, все в порядке. Видите, как все тут внятно, детально. Все хорошо. Больше не одна. Много.
Он смотрит на меня снизу вверх с пугливой злобой, схватился руками за полы моего плаща:
– Ты не знаешь, где я был, и что я там видел… – скалит зубы.
– Да ладно вам, я же извинился. Все в прошлом же. Сейчас все хорошо.
Пытаюсь мягко отделаться от него.
– Но я должен быть честным, – вдруг говорит, понизив тон. – Я видел конец, и это пошло. Вот тебе мое проклятие: пошлый конец. Голливудский тебе конц. Хотел непостижимую Русь – а вышел примитивный сюжетик. Все тонкости выпадут – одни… одни вспышки останутся. И выйдет все как всегда, когда раненный герой, победив зло, поднимается на высокую гору в монастырь своего умирающего учителя, смотрит ему в глаза и понимает, что он и был тем тигром, с которым герой сразился в детстве, – выпалил очередью старик и затрясся мелким дребезжащим смешком.
– И теперь, – вытирает выступившие в морщинистых глазах слезы, – теперь по-другому его и не увидишь. Оооох. Вот тебе моя «одна строчка», – отдувается. На четвереньках стоит, тяжело дышит.
Кажется, отпускает его понемногу. Мальчик из избы не подает голоса. Старик разберется с этим сам. Травму ребенку нанес.
– Так и будет, – говорю ему. – Ты заслужил, чтобы было по-твоему. Но ты думаешь почему-то, что они это не схавают.
– Ааааа, – лыбится старик и пускает радостные пузыри из растрескавшихся губ. – Снова оправдываешься! Боишься! Страшно тебе! – подпрыгивает на четвереньках и смеется, трясет головой, как радостная шавка. – Оправдываешь свою вульгарщину моим ртом! Хаха! Трус! Трус! Трусишка!
– Бля, мужик, отъебись, – мне сделалось неловко и очень тревожно от его путанных слов. Очень тоскливо стало и неуверенно. Будто и правда что-то важное он сказал. А я запутался. Что-то слишком тревожное, о чем нельзя думать.
Я стряхнул с пол плаща его слабые руки и брезгливо отошел подальше. Спустился с крыльца. Старик остался в дверном проеме, голый, дряблый, скалящийся на взошедшее солнце. Прекрасный могучий старик в ослепительном сиянии. Тьфу на тебя. Все он знает, – думает. Что ты видел, дурак? – снова меня злоба берет, вытесняет тревожную неопределенность.
Так лучше. Не думай о его словах, забудь, не думай. Вредно. Это из петли такой выход, видимо, что все резко двинулось дальше.
У ворот стоит девчушка. Мальчик поодаль прячется за барханом.
Подхожу к воротам. Девчушка внимательно наблюдает за мной, иногда бросает взгляд на старика на пороге.
– Вы ведь это переживете, забудете, папу простите. Сможете с этим потом быть хорошими людьми? – спрашиваю ее.
Серьезно кивает.
– Папе вашему сейчас много помогать надо будет. Будь к нему снисходительнее.
Снова серьезно кивает.
– Ну, мне пора, – делаю шаг от ворот.
– Подожди.
Протягивает мне щенка. Его свалявшаяся шерсть измазалась в глине.