Юра читал стихи. Это был поэтический вечер в районной библиотеке, Юра уже не раз выступал на подобных мероприятиях. Его любили, любили его манеру исполнения. Наташа отчетливо помнила его лицо в тот день: серьезное, немного торжественное, как будто он знает какой-то важный секрет, которым пока не может ни с кем поделиться. Она пришла тайком, стихи ей не нравились, да и с Юрой накануне они снова поссорились, и сидела в самом дальнем уголке читального зала, в тени. Юра так никогда и не узнал, что она была на том вечере. Когда все закончилось, он вместе с Аленой, которая пела там песни военного времени, сбежали так быстро, что никто не понял, как это произошло.
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираем тоже - как умеем.
Ни к кому претензий не имеем.
Каждый выбирает для себя![1]
Наташа вслушивалась до головной боли, повторяя за Юрой каждое слово. Теперь ей казалось, что в каждом прочтенном тогда Юрой стихотворении был какой - то тайный смысл, секретное послание, доступное только избранным. Ей было больно и обидно, что она оказалась вне этого круга и ей никогда не узнать, что же пытался сказать тогда Юра.
Завтра, когда моё тело найдут,
Плач и рыданья поднимутся тут.
Станут жалеть о судьбе дарований,
Смерть назовут и случайной и ранней,
И, свои прежние речи забыв,
Станут мечтать, как я был бы счастлив.
Только одни стебельки иммортели
Тихо шепнут о достигнутой цели.[2]
Юрин голос, такой живой и жизнерадостный, несмотря на печальные стихи, звучал словно с того света. Она почти забыла, как он выглядел. Почти. Она помнила только такие прекрасные, всегда горящие карие глаза. Они всегда были такие карие, никогда не меняли свой цвет. В них всегда горел огонь. Добрые, веселые, но в то же время такие мудрые для своего возраста глаза. Кто-то из взрослых однажды сказал, что у него глаза старика. Тогда они посмеялись.
О, я хочу безумно жить,
Все сущее - увековечить,
Безличное - вочеловечить,
Несбывшееся - воплотить!
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, -
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство - разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь - дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество![3]
От Юры оставались только глаза. Все остальное постепенно скрылось, сжалось до одних только глаз, исчезло во тьме. Тьме, которая только забирала и никогда ничего не отдавала назад.
Наташа не заметила, как оказалась на набережной рядом с кафе, в котором их троица так любила проводить жаркие и удушливые летние деньки. Алая надпись «добро пожаловать» - такая знакомая больно царапнула где-то в груди. Наташа вырвала наушники из ушей и швырнула плеер в урну у входа. Кафе оказалось совершенно пустым. Сонная официантка Света сидела у окошка. Ни слова не говоря, она протянула Наташе меню и уткнулась снова в созерцание пейзажа за окном. Наташа, даже не открывая меню, сделала заказ и тоже стала смотреть в окно. Набережная казалась совсем пустынной и заброшенной. Одни чайки величественно прохаживались песку и иногда, словно вспомнив о срочных и неотложных делах, уносились прочь в небо.
Медленно приближался вечер. Небо из серого медленно становилось иссиня-черным, но не переставало изрыгать из себя очередную порцию воды. Она заливала стекло одним сплошным потоком и размывала очертания всего, что находилось по ту сторону, превращая обыденные предметы в жалкие и абстрактные пародии. Выпив черный как смоль американо без молока и сахара, Наташа расплатилась и вышла из кафе. За все это время ни она, ни официантка Света не обменялись ни словом. Только уже на улице Наташа вдруг поняла, что Света была вовсе не сонной, а очень и очень печальной. Никогда в жизни Наташа еще не видела таких печальных людей.
Она шла по мокрому песку у самой кромки моря, наблюдая, как встречаются дождь и волны. Она больше ни о чем не думала. Сейчас, если бы ее кто-нибудь спросил, она бы сказала, что разучилась думать, разучилась чувствовать, разучилась любить. И надеяться. Она смотрела на мир издалека, скованная своей болью, глазами своей боли, как равнодушный и совершенно сторонний наблюдатель.