Чем подносили нам на пире,
Поди, нигде не встретишь в мире,
И я доволен был и рад.
Уже прислужники спешат
И расстилают торопливо -
Поверьте, говорю правдиво, -
Большие скатерти из кож
Менял, жалевших каждый грош.
Сам царь за скатертью сидит,
И каждый на него косит,
И вторит - слева или справа,
Как бы по одному уставу.
Сиденье дали мне чудное -
Два публикана вверх спиною[38],
И ткач был для меня столом.
Служитель подошёл с жезлом,
Скатёрку выдал мне особо -
Из кожи шлюхи высшей пробы,
Была она довольно длинной.
Я в двух шагах от властелина
Сидел - ведь дал он повеленье,
Чтоб я в ту ночь в его владеньи
Был принят славно и не худо.
Вот первое готово блюдо -
И положили перед нами
Большими щедрыми кусками
Бретёров битых в чесноке[39],
И уж никак не налегке
Мы после этих порций были.
А нам немедля подносили
Ростовщиков в своём соку -
Вас описаньем развлеку -
Запечь их повар чудно смог,
Чужой накопленный жирок
Везде висел в томленьи тяжком -
На рёбрах, вырезках, по ляжкам,
А жира в каждом - на два пальца,
И некуда добавить сальца,
Хотя б и Адом всем взялись.
Привычки эти завелись,
Скажу по правде, уж давненько:
Едят ростовщиков частенько
Во время трапез преисподних,
И свеженьких, не прошлогодних,
Хоть будь сезон иль не сезон -
В Аду к ним каждый приучён.
Но вот слуга нам в свой черёд
Спеша разбойников несёт
В чесночном крепком маринаде,
Багровых спереди и сзади -
В крови зарезанных купцов,
Кормивших этих удальцов.
Другое блюдо вслед за тем -
Оно пришлось по вкусу всем:
Лежалые до жижи спелой
Кусочки шлюхи перезрелой,
В свищах, как старая ослица -
Тут гости все давай дивиться,
И яство со стола сметать,
Чтоб после пальцы облизать,
А вонь от блюда - врать не буду,
Мне блазнится и нынче всюду.
Царь после этой перемены
Закуски приказал отменной,
И гости - ну кричать «Ура!» -
Катары, только что с костра[40],
Парижским соусом облиты,
И ересью своей набиты,
Да их, по общему решенью,
Приправили огнём до жженья,
Потом, для большего приятья,
Ещё добавили проклятья.
Вот, значит, в соусе таком
Их принесли ещё с дымком
На вертелах на этот пир,
И царь, нетерпелив и щир[41],
Сам мясо раздавал гостям,
И все жевали тут и там,
Доволен был властитель Ада,
И всем досталось, сколько надо,
Летели яству похвалы,
И дружно чавкали столы,
И каждый за соседом вслед
Твердил - вкуснее пищи нет,
А может быть, и не бывало -
Потом еретиков немало
Нам подносили, но клянуся,
Что нету в них такого вкуса,
Той остроты и пряной силы,
Что в жареных катарах было -
Как будто таяли во рту
И расходились на лету.
Но точит местный люд сомненье,
Что вышло это угощенье -
И ждут с надеждою Гормона[42],
А с ним - его людей колонны,
Ведь клялся он, что будет тут,
А что с ним делать, здесь найдут:
Я слышал, что Гормон с толпою
Уже намечен на жаркое.
Вслед ложноверцам ароматным,
Восторгом встретили понятным
Мы фаршированных сутяг,
Судившихся и за пустяк,
Неправого суда искавших,
Во многих тяжбах понабравших
То отступных, то разных пеней,
То денег, или же имений,
Кто не чурался плоти груза,
Себе отращивая пузо.
В Аду их кушают в охотку,
Довольно отправляя в глотку,
Но также делают из них
Такие блюда, о каких
Вы не слыхали, полагаю -
От адских кухарей я знаю
Секреты хитрые готовки:
Рвут до корней, со всей сноровки,
Сутягам языки из зева,
Затем, почти без подогрева,
Томят их в каверзных изветах,
Припустят в попранных обетах,
Добавят кляузное слово,
И блюдо уж почти готово,
Пока не тронуто огнём,
Но чтобы смак явился в нём,
Решают дальше по натуре -
Чьи языки варить в фритюре,
Чьи жарить на подкожном сале,
Что дрязгуны понагуляли.
Потом огня чуть-чуть добавят
И суезлобием приправят,
Да сбрызнут клеветой изустной.
И чуда нет, что труд искусный
В Аду высоко оценён,
Хвалы летят со всех сторон,
Иной дрожит от вожделенья,
Когда своё произведенье
В злоречьи повар обваляет,
И взбитой ложью увенчает.
Понятно, первый кус - царю,
И, я вам верно говорю,
Царь языки так ценит эти,
Как больше ничего на свете.
Он славил блюдо - и хвалы
Вмиг облетели все столы.
Кто видел здешний обиход,
Охотно новость донесёт
До лжесвидетелей и ябед:
В Аду лелеют, не похабят
Людей сутяжных языки,
Они тут вовсе не горьки.
А дальше - захватило дух -
Из дряхлых смрадных потаскух
Уже готовы тарталетки.
Вот это славные заедки -
Аж каждый облизнулся жадно,
Почуяв их душок отрадный.
Взамен сыров - несут отменных
Младенцев свежеубиенных,
Поздоровей иных здоровых!
Подобных кушаний готовых
Не сыщешь никогда на рынке,
Вот сыр и гложем по старинке.
А после мы досыта ели -
Судейских, рубленых на кнели,
Ханжей, пряжёных в лицемерьи,
Монахов чёрных в маловерьи[43],
Поповских потаскух с лучком,
Бенедиктинок с чесночком
И содомитов под позором -
Да, мой рассказ не вышел скорым,
И то не всё назвал, что было:
Там до отвала всем хватило.
Взамен вина вливали в глотки
Бесчестье, подлость и мерзотки -
И, в общем-то, выходит скверно:
Пьют мало, а едят чрезмерно,
Такой уж заведён порядок.
До новостей ужасно падок,
Царь Преисподни вновь со мной
Заговорил, когда большой
Уже закончился приём.
Расспрашивал о том, о сём,
Как вышло, что попал я в Ад -
Я рассказал про всё подряд,
Подробно, честно и учтиво.
Царь, видя - речь моя правдива,
Мне оказал большую честь -
Он книгу приказал принесть,
Умельца знатного творенье, -
И в книге той, без умаленья,
Расписаны грехи и буйства,
И преступленья, и безумства,
Все зло, какому можно быть,
За что, кого и как судить.
Раскрыть он книгу повелел,
И зачитал мне, что хотел.
Сказать ли, что услышал я?
На каждого глава своя,
И все безумцы-менестрели
Свою б судьбу там углядели,
Там все разъяснено подробно.
А царь: «Не правда ль, бесподобно
Им будет адское житьё -
Нескучно царствие моё,
И всем веселья - по делам».
А вслед за тем уже я сам
За мудрый взялся фолиант -
И подивился на талант
Того, кто написал сей труд:
Жонглёры жалкие найдут
Там рифмы золотой образчик,
А из меня дурной рассказчик.
И вот изложены стихами
Злодейства мерзкие с грехами.
Сказать и страшно, и печально:
Там про любого досконально
Проступки выписаны в ряд,
И упустили что навряд,
Я самолично видел строки -
И разузнал про все пороки,
И кто какую сделал гнусь -
Я все запомнил наизусть,
Да и попробуй-ка забудь!
Все расскажу когда-нибудь,
Подробно, несмотря на лица -
Поверьте, есть чему дивиться.
Что дальше было? Я намучал
Немало строк, пока наскучил
Царю сей перечень унылый.
Властитель вежливый и милый,
Он мне пожаловал, как гостю,
Монеток адовых две горсти -
Я закупил на них сукнишка.
Вот, времени прошло не лишку,
Как вдруг насельники Геенны
Вооружились все отменно,
И принялись коней седлать -
Великая, большая рать
В поход пошла на наши страны,
И тут уж я вам врать не стану -
Поднялся гомон, крик и вой,
Как воинство рванулось в бой.
И хоть рассказ про это тяжек,
Все так и было, без натяжек.
Обратно я засобирался,
Со мною каждый попрощался,
И пробудился я тотчас.
Настолько полон мой рассказ,
Что не добавишь тут ни слова,
Пока не будет сна другого.
Таков, без лжи и без обмана,
Был сон Рауля из Удана.
вернуться
Два публикана вверх спиною, / И ткач был для меня столом - публиканы, ткачи - религиозные движения катарского толка, существовавшие в северной Франции.
вернуться
Бретёров битых в чесноке - в оригинале champions, наёмные бойцы для судебных поединков. Как отмечает М. Тиммель Мим, наёмному бойцу, потерпевшему поражение, могли отсечь руку или голову [Timmel Mihm 1984: 122].
вернуться
Катары, только что с костра - в оригинале использован термин bougres, означавший в ту пору всех сторонников «болгарской ереси», т е., манихействующих еретиков вообще, но особенно тех, кто ассоциировался с катаризмом. Один из авторов начала XIII века прямо писал о «ереси болгар... более всего полонившей земли графа Тулузского и соседних с ним владетелей», именуя впоследствии этих еретиков просто альбигойцами [Zerner 1989: 319]; один из кардиналов начала XIII в. полагал, что у катаров есть свой папа, управляющий ими из Болгарии [Timmel Mihm 1984: 126]. Сам термин - ругательный и подразумевающий обвинение в содомии. Если рассматривать эту и следующие строки («парижский соус») как отражение реальных событий, известно лишь одно сожжение еретиков в Париже до предполагаемой даты написания поэмы: казнь амальрикан в ноябре 1210 г. [Timmel Mihm 1984: 127]. Несмотря на скорее пантеистическую направленность учения Амальрика Шартрского, его последователям приписывали, как и представителям катаризма, блудливость, распущенность и попрание церковных ритуалов. С другой стороны, Ж. Бурдье отмечает, что все термины, традиционно трактующиеся комментаторами как обозначения разных групп еретиков, вполне могут быть бытовыми обозначениями людей, не соблюдающих церковные нормы и принципы христианской жизни, безотносительно конкретных вероучений [Bourdier 2015]. Здесь, однако - как и в большинстве других спорных случаев - в переводе выбрана трактовка, получившая поддержку большинства исследователей.
вернуться
И ждут с надеждою Гормона, /Ас ним - его людей колонны - французские комментаторы затрудняются с идентификацией этого персонажа. Возможно, имеется в виду кто-то из связанных с катаризмом сеньоров де Грамон, например, Вивиан II или Реймон II.
вернуться
Монахов чёрных в маловерьи - «чёрные монахи», бенедиктинцы (по цвету рясы).