Во, времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед. И я теперь здесь!
— Пишите все как было! — Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул. — Давай! Страна должна знать своих героев! Звони ему!
По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.
— ...Але... — Пека ответил как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на Заполярном Севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют — не разберешь.
— Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? — Я пытался какую-то человечинку дать.
— ...Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня!
О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.
— Надо бы увидеть тебя.
— А не ослепнешь?
— В каком смысле?
— Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?
— Гертруда? — повторил я изумленно.
Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского — тот радостно улыбался, кивал — и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой Труда!» И мне лист подвинул.
— Герой Труда?! — вскричал я.
— Газеты надо читать, — изрек Пека.
— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!
— Нет.
— Что значит — нет?
— То... Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.
— А первый-то раз... все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило. — Или — «кино»?
Пека захохотал самодовольно:
— Вот это интересный вопрос!
— Значит, правда не волнует тебя? — Я решил на резкость пойти.
— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.
— А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! — сорвался мой голос.
Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.
— А как же «семь в пять?» — Я уже и на это пошел.
— Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что как, да с Опилкиным.
Видимо, еще и с Кузьминым.
— ...Катишься вниз по художественной лестнице! — только сказал ему я.
— Ну, получил что-нибудь? — моя жена встретила меня в прихожей.
— Ни копья... Пеку своего благодари!
— Да при чем здесь Пека?! — вступилась. Но не за того.
— Подумала бы лучше, что будем есть!
Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям — с картошкой. Я сглотнул слюну.
— Пека дома? — просипел он.
Путник запоздалый.
— Нет.
— Ну ладно, — подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.
Живем.
Глава 4
ВЕРХ ПАДЕНИЯ
...Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.
Чудный вид открывался с высокой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера — как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода... Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, — успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта — сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже, — от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик... Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!
ВГИК, ясное дело, я закончил (почему нет?), находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?
Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил... Отдыхаем!
— ...Все-таки я из тебя сделаю гражданина! — Гуня рявкнул. Постоянная моя задумчивость раздражала его. Чувствовал — о чем-то таком думаю... недоступном ему. Хотя он всего вроде достиг. Плюс к этому — считается «совестью» происходящих перемен! Смело Октябрьскую революцию осуждает! Кто мог о таком подумать год назад? А я опять-таки с осуждением опоздал... Потому, может, что никогда эту революцию и не одобрял — так чего теперь осуждать?.. Короче — лопух. Но — Гуня берется... испечь гражданина из меня! А то чуть не потерялся. «А! Это тот, что о рабочем классе пытается писать!» — чуть было не приклеилось ко мне. Еле спасся! С трудом пол-лица удалось сохранить... И то — исключительно детскими книгами... «Похождения двух горемык»! Втайне — это нас с Пекой я под «горемыками» имел в виду.