Выручка за первый день составила сорок пять тысяч золотых франков — столько стоит хороший перстень Князя мух.
Князь Церкви блаженно улыбается, как и подобает нунцию Его святейшества Льва XIII. Он благословляет руки и ладони герцогинь, их кружевные ошейники на китовом усе, благословляет вышитые передники тех. что разливают оршад, благословляет блюдца, графины с лимонадом и тарелки с птифурами. Он благословляет позументы и веретенообразные салфетки, подушки с накладками, вышивку крестиком и пуанты, фарфоровых собачек, бисквитную Лурдскую богоматерь и торнелии в горшках. Он благословляет детей. Он благословляет кассу. Он благословляет синематограф и лампу Мольтени. Он благословляет мужские трости. Да станут они, Господи, орудием собственного спасения! Аминь.
Живот одет в сиреневое фуляровое платье с кружевными оборками в виде взбитых сливок; на голове у него — грогреновое канотье, украшенное голубым зимородком, а на ногах — ботинки из кремовой кожи, подобранные по цвету к перчаткам с перламутровыми пуговицами.
На Клемане — темно-серый костюм поверх жемчужного жилета и галстук, вытканный узором из ирисов. На голове — шапокляк. Усы, закрученные щипцами, надушены юфтью. В тот день он выбрал трость с набалдашником из горного хрусталя. Вместе с Животом они прогулялись пешком до улицы Жана Гужона, поскольку путь недалек: врач рекомендовал Мадлен немного ходить, а погода великолепная.
4 мая 1897 года.
В четыре часа нунций покидает Благотворительный базар, выходит через одну из дверей с турникетом и садится в экипаж.
В четыре часа пять минут Клеман покупает для Мадлен две вышитых шляпки с воланами и дюжину батистовых распашонок, которые графиня Р. заворачивает в розовую бумагу. Ароматы пристойны и сложны, жара удушлива, но Живот хочет еще ненадолго остаться. У каждого стенда — до семидесяти патронесс: до семидесяти голов, разгоряченных кропотливым пылом.
Общее число людей в балагане — примерно полторы тысячи.
В четыре часа десять минут картинки синематографа расплываются, и свет проектора внезапно меркнет: кончилось топливо. Киномеханик просит подождать минутку, пока он снова не наполнит лампу. Впотьмах он пробирается ощупью по каморке в стиле Людовика XI. Его ассистент чиркает спичкой. Эфирные пары еще теплой лампы вмиг воспламеняются. Взрыв. Из пленок вырывается сноп искр. Взрыв. Еще взрыв. Все вспыхивает разом и за несколько секунд пламя охватывает древесину, гирлянды, лакированный картон. Раздается оглушительный вопль: — Пожар! Перед выходами уже громоздятся растоптанные тела. Турникеты идеально выполняют свою ограничительную функцию, когда люди, охваченные паникой, пытаются вертеть их в противоположные стороны.
Инфернальная картина:
Зонтики от солнца пускаются в пляс, но трости берут верх. Все эти женщины в корсетах бессильны, как насекомые, от ужаса все внутри у них переворачивается. Хотя мужчины в меньшинстве, на их стороне крепость и добрая сила фехтовальных залов, набалдашников Фаберже, золотых, эмалевых и твердокаменных. Все вопят, царапаются, дубасят, кусаются, все тянут назад тех, кто хочет спастись. Рот, широко распахнутый в непрерывном крике, феи с потрескивающими шевелюрами, в оранжевых платьях, что трещат и дымятся, хватают за горло самцов. Каждая шляпа — огненная птица. Пылкая монашка молится на коленях посреди алого хаоса опрокинутых коробок. Удушающий запах расплавленной смолы, крови, обожженной плоти, горящей материи.
Вверху загорается большой тент, озаряя все ярким розовым светом, в котором валят клубы серого дыма.
Канотье, превратившись в обычную шапку, сползает Мадлен на глаза, и она с воплями цепляется за Клемана, но, поняв, что тот желает избавиться от нее, вслепую пытается его ослепить и тянет ладошку, обезоруженную мягкой перчаткой, к тому месту, где должно быть его лицо.
Свободной рукой Клеман лупит, лупит и лупит ее тростью. С выпученными глазами, широко открытым ртом и слипшимися волосами, мокрый от пота, мок-рый от страха в своем чопорном наряде с вырванным рукавом — он бьет. По шапке — изо всех сил. По лицу — наотмашь. Мадлен яростно выплевывает окровавленные зубы. Он бьет в грудь, которая звенела бы, если бы не адский шум. Хоть это и трудно из-за давки и тесноты, он дубасит и дубасит что есть мочи по Животу. И, пока он еще бьет, Мадлен, наконец, сдается, сжимает в пальцах оторванный рукав и валится на пылающие тела, увлекая за собой Живот.