Ленский Владимир Яковлевич
Сон Тины
Владимир Ленский
Сон Тины
Осень и зиму я провел в чужом большом и шумном городе, который меня утомил и измучил. Я старался забыть Анну и вытравить из сердца чувство, которое привез с собой, как тяжкий, мучительный багаж. И что бы успеть в этом, я мучил там девушку, которой хотел увлечься и вместо этого только увлек ее. Сам же я оставался к ней равнодушен, тосковал по Анне, вел разгульный образ жизни и, наконец, заболел нервной горячкой...
После долгой, тяжелой болезни мне захотелось назад, на родину, встретить весну у родного моря, среди родных тополей и акаций. Уезжая, я обманывал Дору, что скоро вернусь и тогда скажу ей что-то, для нее приятное и важное... Когда я говорил ей это, я сам знал, что лгу и видел по ее затянутым слезами глазам, что она мне не верит и только делает усилие, что бы придать своему бледному, убитому лицу выражение спокойной уверенности в своем будущем счастье... Было жалко видеть ее улыбку на вздрагивающих губах и печально углубленные в себя глаза... Как она, наверно, плакала, когда поезд отошел!..
Но я не мог думать о ее горе и слезах. Поезд нес меня на родину, где по улицам небольшого, красивого города ходила другая девушка, с которой неотступно пребывала и моя мысль, кровь, душа и тело...
Когда я приехал -- там была еще зима, и на улицах лежал снег. Я смотрел по сторонам -- на вечереющие, тихие улицы с редкими, робко зажигавшимися огнями в окнах -- и мне казалось, на всем, что я видел -- на домах, покрытых снегом кровлях, на голых деревьях и заборах -- покоилось выражение довольства и счастья от того, что она жила здесь, в этом городе...
Три дня я провел в комнате, наслаждаясь этим сознанием, подолгу сидя у окна и с тревожно бьющимся сердцем ожидая какого-нибудь удивительного случая, который заставил бы ее пройти по этой улице, мимо моих окон...
Зима, казалось, не хотела сдаваться, и по вечерам брал мороз, от которого хрустел снег под ногами пешеходов, и стекла в окнах затягивались легкими узорами. А на четвертый день все вдруг сразу изменилось, ожило, засверкало, и так широко и тепло повеяла весна, что уже стало невозможно сидеть в комнате за двойными рамами... Солнце сквозь стекла пригревало волосы и руки; за окном ворковали голуби, и чувствовалось в их гудящем воркованье, что солнце смотрит не по-зимнему тепло, а зайчики, бегавшие по потолку и стенам, рассказывали о том, что от этой теплоты тает снег и вся мостовая дрожит и струится искрящимся солнечным блеском от весенней воды. Слышно было даже, хоть и слабо, как шумит и журчит вода в желобах и канавах. А когда я открыл первую раму окна -- в комнату уже ясно ворвался этот веселый, буйный шум весенней жизни, и сквозь стекла тепло и томительно запахло нагретым, тающим снегом...
Шел я по улице шаткими, неуверенными шагами еще не совсем окрепшего после болезни человека. Шел с единственной мечтой в душе, с единственным желанием -- увидеть Анну и сделать нечто нечеловеческое, что бы снова не потерять ее... Ведь, я уже потерял ее один раз!.. До сих пор я не знаю, почему она отказала мне, когда все в ней говорило: твоя!..
Грело солнце, искрилась залитая водой мостовая, в теплой синеве неба дымились дождевые облака. Тротуары просыхали и звонко откликались на каждый удар ноги... Море, окружавшее город с трех сторон, дышало так свежо и сильно, что, казалось, оно совсем подступило к городу и вот -- хлынет и буйно разольется по улицам...
Кружилась голова и в сердце трепетала детская радость... поднималась и разгоралась печаль... Вспоминался тот припев, которым всю зиму я заканчивал свои грустные мысли об Анне:
-- Отчего же нет?
Мы разошлись, оторвались друг от друга, когда уже начинали срастаться -- и, может быть, только потому, что в тот вечер, когда это случилось, в комнатах было темно, угрюмо, и этот сумрак сжимал сердце печалью и неясной боязнью...
Я остановился на углу и в раздумье, стараясь в тысячный раз уяснить себе эту загадку, повторял вслух все тот же вопрос и прислушивался к нему, как будто за ним тихо и неясно звучал какой-то ответ:
-- Отчего же нет?..
Анна шла мне навстречу, -- какой-то удивительный случай повел ее по этой улице, или сам Бог направил ее ко мне... Такая же тоненькая и хрупкая, как и прежде, шла она своей легкой, чуть покачивающейся походкой. Она была бледна и походила на девочку, слабого, измученного ребенка, словно и она перенесла тяжелую болезнь и теперь впервые после нее вышла на улицу. Передний край весенней шляпы закрывал тенью верхнюю часть лица, и в этой тени казались неестественно большими ее глаза, в которых как будто темнела большая, глубоко затаенная печаль...