-- Ах так это была ты!..
-- Да, я... -- Тина побледнела, и в глазах ее засветился знакомый мне огонек ревности. -- Разве к тебе должен был кто-нибудь прийти?..
-- Нет... мне сказали, что приходила барышня, и я не мог придумать, кому бы это нужно было приходить ко мне... Теперь я знаю, что это была ты.
Тина положила свою маленькую, смуглую ручку на мою руку и робко, дрожащим голосом, спросила.
-- Ты все еще... любишь ее?..
-- Нет! -- резко сказал я. -- Это кончено... Должен же быть когда-нибудь конец!..
Я лгал и видел по ее глазам, что она мне не верит. Она опустила голову, как будто ей стыдно стало моей лжи,
-- Уверяю тебя -- это правда!..
-- Я верю, -- грустно отозвалась Тина.
Я заставил себя засмеяться...
-- Как жаль, что нет Крона с его автомобилем!.. Как славно покатались бы мы опять по городу со звоном бокалов, с криками и пеньем!..
Тина плакала, уткнувшись лицом в подушку дивана.
* * *
Мое появление на вечере у Грановых вызвало маленькую сенсацию. Всем была памятна эта прошлогодняя дикая неделя кутежей и бешеной гонки на автомобиле, героями которых были я и Тина Пискорская. Кругом меня перешептывались, переглядывались, пожимали плечами, недоумевая, как Грановы могли решиться пригласить меня и как я смел появиться в обществе после того, как я так открыто пренебрег его мнением. Вместе с этим, я почувствовал глубокий интерес и любопытство, с которыми рассматривало меня общество; было ясно -- меня позвали именно для сенсации, -- и это заставило меня искать уединенного места, где мог бы я спрягаться от этих назойливых взглядов, которые словно ощупывали меня с головы до ног.
Я забился в углу гостиной за пальмы и оттуда слушал пение молодой певицы, чистым, звонким сопрано исполнявшей арию из "Руслана и Людмилы":
Любви роскошная звезда.
Ты закатилась навсегда...
Она пела без всякого выражения, холодно, как автомат; видно было, что эта девушка еще ни разу не любила, и ей не было решительно никакого дела до той, которая страдала и жаловалась в этой песне. Но что-то в ее пении трогало и волновало меня до спазм в горле, -- может быть, слова песни, эта грустная жалоба тоскующего женского сердца, может быть, сама музыка, простая и печальная, как слезы ребенка, или скорей всего то, что я сам был полон этой тоски, жалобы, слез -- и вкладывал их в каждое слово и в каждую ноту арии... "Нет, это невозможно! -- говорил я себе. -- Чего доброго, я еще расплачусь"... Лучше уйти... "И я ждал, когда певица окончит арию, чтобы в шуме аплодисментов незаметно уйти домой.
Ужели мне
В родной стране
Сказать любви
Навек прости?..
Ария подходила к концу. Я приготовился, встал -- и вдруг увидел около эстрады Анну -- и бессильно опустился на свой стул... Она внимательно смотрела на певицу, и мне виден был ее тонкий, бледный профиль с яркой каплей алмаза в нижнем краешке уха. Больше я ничего уже не видел...
Певица кончила, и весь зал зашумел, задвигался. Анна пошевелилась, и я, испугавшись, отвел глаза в сторону... Я был в каком-то столбняке и не понимал, где я и что кругом меня делается. Голоса как будто раздавались где-то далеко; казалось, я и Анна стояли по краям бездонной пропасти, и не было надежды подойти к ней и взять ее руку... "Анна, Анна!.. Ты -- моя боль, ты -- моя печаль!.. Кто, как не ты, должен исцелить меня?.."
Беспокойство, неловкость, вдруг овладели мной. Как будто паутина обволакивала мое лицо, волосы, шею... Кровь бросилась мне в голову -- и стало нестерпимо жарко, потом отхлынула -- и по спине заструилась холодная дрожь... Что это со мной?..
Я поднял глаза -- и встретился с глазами Анны, в упор смотревшими на меня. Мягко и спокойно теплились в ее взгляде тихая ласковость и грусть, и губы ее чуть трепетали от сдерживаемой улыбки радости... И я приник душой к этим большим, карим глазам, дрожа от боязни потерять хоть одно мгновение этого нежданного счастья, этой ласковой тишины, целительной теплоты. Я ловил в них искорки любви, пролетавшие в их темной глубине, как звезды-ангелы в ночном небе и тонувшие во влаге слез, которые дрожали в уголках меж темными лучами ресниц... Казалось, все кругом затихло и замерло, или здесь вовсе никого не было, кроме Анны, кроме ласки, тишины и грусти этих прекрасных, молящих и плачущих глаз.
Но вот ресницы ее дрогнули, что-то мутное заволокло глаза, и они потухли, сразу стали слепыми и пустыми... Анна испуганно посмотрела кругом. На нас обратили внимание и, глядя на нее и на меня, шептались и пожимали плечами... Ведь, все в городе знали, что я любил Анну и что она отказала мне!.. Я смешался и поклонился Анне. Она откинула назад голову надменным, холодным движением и отвернулась, не ответив мне на поклон... Сидевший с нею рядом молодой человек, в франтовском смокинге, известный в городе фат и донжуан -- Евгений Трун, наклонился к ней и сказал ей что-то, по-видимому, смешное и, вероятно, по моему адресу, потому что она вполоборота оглянулась на меня и засмеялась.