Солнце опустилось. Холодом потянуло от нерастаявшего снега и промороженных за долгую зиму камней. Дрожь не унималась, она стала сильнее. Какой-то парень вышел из яранги Токо, неся с собой таз, сшитый из моржовой кожи. Он направился к мясной яме, отодвинул служащую покрышкой китовую лопатку и крюком зацепил кымгыт. Он крепко вгонял топор в копальхен, и голодные спазмы стягивали желудок Джона. Он не выдержал, приковылял к парню и попросил кусок. Парень молча протянул ему копальхен, и Джон с жадностью вонзил зубы в мерзлый, слегка горчащий жир. Он быстро сжевал копальхен и с надеждой посмотрел на парня. Так собаки смотрят на хозяина, когда хотят получить добавочную порцию корма.
— Сон!
Это был голос Орво. Старик поманил Джона.
«Сейчас свершится суд», — подумал Джон и поплелся в ярангу. У порога он остановился. Орво взял его за плечо и ввел в чоттагин. Глаза не сразу привыкли к полутьме. Джон слышал приглушенный говор, потрескивание дров в костре, а ноздри ощущали запах вареного нерпичьего мяса.
Когда глаза привыкли, Джон увидел в чоттагине почти все население Энмына. Люди сидели на китовых позвонках, на бревне-изголовье. Некоторые устроились прямо на земляном полу, подстелив под себя оленьи шкуры. Переднюю стенку полога приподняли, и в глубине спального помещения виднелось тело Токо. Покойного успели обрядить в погребальные одежды: в белую кухлянку, белые камусовые торбаса. Кухлянка была подпоясана, и на поясе висел охотничий нож.
— Сейчас будем спрашивать покойного, — сказал Орво, обращаясь к Джону. — Белые люди незнакомы с этим обрядом, потому я тебе немного расскажу о нем… Слушай. Мы верим, что есть мир, куда живые не попадают. Чтобы перейти в него, надо перестать жить. И мир этот так далек, что тот, кто уходит, уже больше не вернется. Простой человек не может ходить туда и обратно. Только великие шаманы могут. Среди нас таких нет. Но Токо еще с нами, хотя он не говорит и не дышит. Но он слышит нас и готов сказать, чего хочет. Вот смотри.
Орво показал Джону недлинную, гладко отполированную палку, похожую на черенок старой лопаты.
— Я кладу конец этой палки Токо под голову и спрашиваю. Еслион говорит «да», голова легко поднимается. Когда он не может согласиться, голова тяжелее, и ее почти невозможно приподнять, — объяснял Орво. — Никого не было с вами. Единственный свидетель сейчас нам и скажет все…
Джон и Орво вошли в полог и уселись по обе стороны головы покойного. Токо лежал, будто спал. Лицо его было чисто и светло, глаза неплотно закрыты, словно он вот-вот откроет их. И от мысли, что он больше никогда не откроет глаза и не взглянет каким-то своим, только одному ему присущим взглядом и не разомкнет губ, чтобы тихонько позвать «Сон:», тихие слезы покатились из глаз Джона и сердце сжалось.
Орво с серьезным и важным видом просунул конец палки под голову покойника, а середину положил на собственное колено, устроив нечто вроде рычага.
— Нет ли у тебя зла на оставшихся? — тихо спросил Орво и подождал. Затем тронул палку, и голова легко приподнялась. — Хочешь ли кого-нибудь взять с собой? Родных, друзей? — Старик напряг мышцы, но голова осталась припечатанной к полу. — Винчестер берешь?
Токо ответил согласием. Он пожелал также взять с собой полное охотничье снаряжение.
— Что же, — заметил вслух Орво, — он еще совсем молодой и не хочет даже там сидеть без дела. Нет ли у тебя зла на белого человека, которого зовут Сон? — спросил Орво достаточно громко, чтобы вопрос слышали и те, кто находился в чоттагине.
Сердце у Джона замерло. Самое удивительное было в том, что он верил, верил во все, что делал Орво, и не сомневался, что Токо в самом деле отвечает на вопросы. Да и трудно было ожидать от Орво, чтобы он занимался шарлатанством.
Джон уставился в лицо Токо: что ты скажешь? Поймет ли тебя правильно Орво, не истолкует ли иначе твой ответ?
Палка вздрогнула, и голова Токо осталась неподвижной. Джону на мгновение показалось, что покойник приоткрыл глаза и ободряюще кивнул ему.
Джон глубоко вздохнул.
— Я не виноват, — сказал он Орво. — Токо упал в воду, и я его хотел достать. Под руку попался винчестер, и я протянул ему ствол. А эти, — он показал на приспособления на своей культе, — зацепились за спусковой крючок…
— Я уже все знаю, — нетерпеливо ответил Орво. — Можешь выйти из полога. Ты свободен.
Джон вернулся в чоттагин и огляделся. У костра возилась Пыльмау. Ее лицо казалось каменным, и по нему, как ручейки по склонам гор, бесшумно текли слезы. Рядом с ним испуганный происходящим и ничего не понимающий стоял маленький Яко. Он изредка всхлипывал, вздрагивая всем телом, и мать проводила ладонью по голове, утешая и успокаивая его.
— Опустите меховую занавесь, — приказал Орво.
Оленьи шкуры, аккуратно сшитые рукой Пыльмау, скрыли из глаз покойного и Орво. Старик долго находился наедине с Токо. Когда он вышел из полога, лицо его было спокойным, и в глазах его светилась радость, отнюдь не уместная, по мнению Джона, в такой печальной обстановке.
— Токо жил достойно и достойно уходит от нас, — торжественно произнес Орво, и голос его потонул в плаче присутствующих женщин, словно все только и ждали этих слов. Зарыдала и Пыльмау. Она говорила какие-то слова, но Джону было невмоготу слышать это, и он вышел на улицу.
Хоть и пришло от слов Орво облегчение, сознание своей вины все равно не уходило.
Солнце уже начинало свой новый круг по небу, когда Орво разыскал Джона и мягко сказал:
— Иди поспи. Токо будем хоронить рано, когда солнце станет над мысом.
Джон перебрался через переполненный чоттагин в свою каморку и, как был в одежде, повалился на кровать. Он боялся, что не сможет уснуть, но едва он закрыл глаза, как провалился в глубокий, без сновидений сон.
Орво разбудил его в назначенное время.
У порога уже стояла нарта, снаряженная в далекое путешествие. На ней лежали винчестер без чехла, акын, отрезки ремня для буксировки убитых тюленей, трубка, легкий посох и багорчик. Не было только лыж-снегоступов.
Орво, Армоль, Тнарат и Гатле вынесли покойного и осторожно положили на нарту. Потом Орво жестом подозвал Джона и надел на него упряжь, поставив его рядом с собой. Впряглись и остальные мужчины, и печальная процессия тронулась в путь через покрытую снежницами лагуну.
Снег слепил глаза, солнце палило, тихо шелестели полозья о зернистый снег, и никто не произносил ни слова. Лишь громкое, тяжелое дыхание людей, везущих покойника, терялось в густой напряженной тишине.
Джон старался идти в ногу с Орво. Для него это путешествие было воспоминанием вчерашнего, когда он волочил в лахтачьей коже умирающего Токо по торосам и сам готовился к смерти. Он вспоминал вчерашний день, самого себя, и странное чувство охватывало его. Джон пугался этого чувства, отгонял его, но ничего не мог с ним поделать. У него даже мелькнула мысль: не тронулся ли он умом от всего пережитого? А ощущение было такое, будто вчерашний Джон был совсем другой человек, настолько чуждый сегодняшнему, что на него можно было глядеть со стороны и судить о нем как о постороннем. Сегодня Джон смотрел на вчерашнее свое «я» с презрением и жалостью: и постыдная слабость, и трусость, и животный страх перед смертью — все это принадлежало теперь другому. Даже от вчерашней усталости не осталось и следа: дышалось легко, голова была ясная, и лишь на сердце лежала светлая, как нераскрывшееся утро, печаль от потери близкого человека.
На противоположном берегу лагуны находилось чукотское кладбище. На плоской вершине холма ровными грядками камней были обозначены обиталища тех, кто навсегда покинул этот мир. От многих остались лишь белые черепа и кости. Возле могил лежали копья, наконечники гарпунов, расколотые фарфоровые чашки американского происхождения и среди полуистлевших предметов чукотского обихода выглядели нелепо. Снег с кладбища уже сошел, и нарту было трудно тащить по голой каменистой почве. Наконец Орво по каким-то известным ему приметам выбрал место и остановился. Быстро собрали камни и сложили символическую оградку вокруг покойника, которого перенесли с нарты и положили головой в сторону восхода.