Потерявший самообладание Выросткевич бросился по переулку, репортеры, фотографы и операторы — за ним. Раньше не способный пробежать и двадцати метров Выросткевич теперь мчался быстрее утреннего свежего ветерка. Журналисты отстали, но двое из них, один с диктофоном, другая с толстенным блокнотом, отнюдь не собирались сдаваться. Они неумолимо догоняли Выросткевича. Он, оглядываясь, уже видел раскрасневшееся лицо женщины и бледное, все в бисеринках пота, мужчины. Целеустремленная женщина догнала Выросткевича первой, ткнула его блокнотом в спину, заговорила с сильным акцентом: «Кито, ви плунираете, биудет вьяшей ньовой виктим, мистер?» «Виктим — это жертва!» — перевел мужчина.
В Выросткевиче вдруг все взорвалось, вдруг все в нем закипело. Вся его, выросткевичевская, мелкая, обыденная злость оказалась помноженной на злость, исходящую от пришитой руки, на злость крупную, из ряда вон, крыковскую. Ему захотелось смять в кулаке горло этой безумной заграничной журналистки, захотелось одним ударом разбить в кровь лицо этого шестерящего переводчика.
Он резко остановился и повернулся к ним, дабы исполнить желаемое.
Не ожидавшие такого маневра журналисты налетели друг на друга, друг за друга зацепились, попадали на землю. Выросткевич сделал к ним, барахтающимся, пытающимся встать, медленный, выразительный шаг, но журналистов спас тарахтящий, испускающий жуткие клубы дыма, почти что разваливающийся на ходу «запорожец».
«Запорожец» выскочил из утренней дымки блекло-красным пятном. В его рихтованном-зарихтованном боку открылась дверца, и водитель замахал рукой — мол, садись, скорее садись! Выросткевич немыслимым усилием остановил уже занесенную для удара ногу, согнулся, нырнул в автомобиль. «Запорожец» рванул с места, настолько, насколько мог, помчался, хлопая незакрытой Выросткевичем дверью. «Закрой дверь!» — скомандовал водитель нежным голоском, и Выросткевич понял, что едет в машине женщины-птички. «Привет!» — сказал Выросткевич со значением. «Привет!» — ответила та со значением не меньшим, а может и большим, и улыбнулась тонкими губами. Ее лицо все светилось от радости, пряди волос, как наэлектризованные, стояли торчком, туманные глаза истерически блестели.
«Куда?» — самодовольно поинтересовался Выросткевич. Птичка не ответила, поддавая газу, закладывая повороты, проскакивая перекрестки на красный, не уступая дороги другим, более мощным машинам, не обращая внимания на свистки и отмашки госавтоинспекторов.
Выросткевич откинулся на спинку сиденья, приобнял птичку за хрупкое плечо. Ему было приятно смотреть на закатывающуюся под капот дорогу, на мелькающие столбы. Выросткевич чувствовал: его время пришло. Он мял плечо женщины-птички и фантазировал: где они лягут? Сколько раз? В каких позах? Он поглядывал на нее искоса и был горд, горд собой, своей новой рукой, так изменившей его жизнь, он совсем не жалел о прошлом, готовился к будущему, пусть неясному, но обещающему исполнение всех желаний, воплощение надежд.
«Запорожец» выскочил на загородное шоссе, свернул на боковую дорогу, съехал на грунтовку, проехал к стоявшему в отдалении, возле самого темного леса, за высоким забором, дому из темно-красного кирпича. «Приехали!» — сказала птичка и дала себя поцеловать. Целуя ее, Выросткевич ощутил легкий, памятный с детства запах питательной смеси для канареек. «Пошли!» — сказала она, выпархивая из машины. Выросткевич, потягиваясь, вышел тоже. Они вошли в отпертую длинным тонким ключом тяжелую калитку.
Там, за забором, было великолепие. Подстриженные кустики, идеальные газончики, журчащие фонтанчики, чистые дорожки. Чье это? Сколько стоит? — думал влекомый к дверям огромного дома Выросткевич, но эти вопросы померкли, лишь только он вошел в холл первого этажа, где дуб и красное дерево, бронза и чугунное литье, хрусталь и золото потрясли его до основания, а затем он был увлечен на этаж второй, где мягкие ковры скрадывали шаги, где благоухало чем-то прекрасным, введен в комнату, развернут к огромной кровати, на кровать опрокинут.
Птичка билась на груди Выросткевича, порхала по нему, клевала его и когтила. Она смеялась-кричала, чирикала-свистела. Ее руки хлопали крыльями, ее ножки вздымались, она принимала в себя Выросткевича и с щебетом страсти выталкивала его, чтобы насадиться на него вновь, с еще большей охотой. Для Выросткевича это было совсем необычно. Временами ему становилось страшновато, временами он подумывал, что если бы он был с литредакторшей из издательства, то все было бы спокойнее и тише, но ощущение полета, несомненно, имелось, а за полет ведь можно все отдать. Даже то, чего у тебя нет, что принадлежит другим, что тебе не принадлежало никогда и никогда по-настоящему принадлежать не будет. «Лечу ли я? Парю? Мои ли это хлопают крылья?» — думал Выросткевич, оттягивая момент наивысшего наслаждения, оттягивая его и оттягивая, но, будучи не в силах больше сдерживаться, он излился.