Амбиндеру был предан беззаветно. За Амбиндера Предыбайлов был готов на все. Как в сумерках встречи. Разве что — не мог избыть из себя свое свойство, свое необычное для многих влечение, и чувствовал — это ему мешает, это его отвлекает, не дает стать Амбиндеру еще ближе, еще преданней.
Он любил женщин, но не их самих, а их изображения.
Влюбленность в женщин изображенных не покидала Предыбайлова никогда. С раннего детства только те женщины, что сфотографированы, нарисованы, вырублены из мрамора или слеплены из глины, казались ему лучше, интереснее женщин живых и более живых достойны любви. Причем достойны не любви бытующей вокруг и рядом, любви простой, обыкновенной, проявления которой Предыбайлов мог с содроганием наблюдать и наблюдал с младых ногтей, а настоящей, возвышенной, то есть — чего-то совершенно непонятного, необъяснимого, якобы существующего в каких-то заоблачных сферах, никем из известных Предыбайлову людей не испытанного, им — невиданного. Любви, подразумевающей совершенно не те слова, поступки, ощущения, которые Предыбайлову приходилось слышать, наблюдать, а потом и выговаривать, совершать и ощущать самому.
Такое же чувство возбуждали в нем женщины из кинофильмов и те, что заглядывали в предыбайловскую жизнь посредством экрана телевизора, причем телевизионные и кинематографические воспламеняли даже сильнее женщин сфотографированных или вылепленных. Они представлялись небожительницами, ангелессами или, в крайнем случае, существами с другого материка, столь далекого, что само существование его сомнительно. Однако присутствие и воздействие кино- и тележенщин были почти что реальностью — Предыбайлов ощущал их волнующий запах, тепло их дыхания и легкие, волшебные прикосновения, но все это отнюдь не напоминало прикосновения, дыхание и запах женщин живых, тех, кого Предыбайлов не мог любить по-настоящему. Ибо настоящие были для него неприятны, неопрятны, грязны, злы и навязчивы. В них не было тайны. Они были скучны. Их приходилось любить так, как было принято. Они бы очень удивились, узнав про предыбайловский идеал. Они бы высмеяли его и стали бы его избегать, но Предыбайлов молчал, скрытничал, и они лезли к нему в душу, они пытались его переделать, они целовали его мокрыми ртами, хватали его жадными руками. Они спали с ним, стонали и сопели, они прижимались к нему, выделяли жгучую влагу, вскрикивали, разбрасывали руки, сжимали его бедрами, сучили ногами.
Утром они хотели остаться с ним или хотели прийти к нему вечером. Некоторым это удавалось. Предыбайлов не всех мог выкинуть на улицу, более того — он сам приходил ко многим женщинам, причем тогда, когда ночевать ему было негде, когда и есть ему было не на что, и поэтому ему приходилось терпеть их, чтобы не помереть от холода или голода или от и того и другого, терпеть их разговоры, наставления, капризы. Приходилось ему еще и стараться, стараться изо всех сил, чтобы эти женщины, эти неприятные существа, остались довольны не только его обхождением, но и его мужскими достоинствами, которые словно существовали от него отдельно или, вернее, он существовал отдельно от них, будучи в глазах многих женщин приложением к оным.
Временами Предыбайлов попадал к женщинам в рабство. Он, бывало, страшно зависел от них. И от этого страдал даже больше, чем от того, что реальные женщины такие, какие они есть. То есть от того, что женщины навязчивы, злы, неопрятны.
Нарисованные, с кинопленки, телевизионные, женщины эфира, даже в самых своих натуралистических, пусть даже — в низменных проявлениях были ему во сто крат симпатичнее. Он сам мечтал каким-то неведомым, но заманчивым способом перейти из своего живого состояния, состояния человеческого, в инобытие, в жизнь рисунка, скульптуры, киногероя. Такая жизнь казалась ему слаще, она обещала почти что бессмертие. Тиражирование тысячными тиражами позволяло, по мысли Предыбайлова, проникнуть в иные жизни — тех, кто будет фотографию его рассматривать. Или становиться иным — тем, кто будет проходить мимо постамента предыбайловского памятника, монумента.