И Подсухский кивнул — правда, совершеннейшая правда!
И Подсухскому теперь стало безумно жалко эту прекрасную молодую женщину, и Подсухский вновь заплакал, но на сей раз не тихо, беззвучно, а с подвыванием, с хлюпанием, с громкими сморканиями и ударами себя по щекам. Вид горевавшего Подсухского так подействовал на женщину, что и она расплакалась, разрыдалась, разнюнилась. И оба они заплакали в унисон, обняли друг друга, начали утирать друг другу слезы, и женщина сказала, что, мол, у нее, еще тогда, когда она мельком увидела Подсухского на шоссе со стульями, проснулось к нему странное чувство, что Подсухский ей мил и приятен, что ей вовсе не хочется продолжать играть в такие сомнительные игры со своим мужем, что если муж извинится, то она его простит, но сейчас ей просто необходима ласка Подсухского, не для камер и не для слуг-доносчиков, а интимная, вне соглядатаев.
И они начали слизывать слезы друг друга, начали языками исследовать тела друг друга, находя в них заветные уголки. И Подсухский ощутил себя молодым-молодым, полным надежд и сил, безумно далеким от свиданья со Старостью и тем более — Смертью, а жезл его воспрял и поднялся так уверенно и непоколебимо, словно всегда и везде пребывал в таком состоянии, и женщина начала сладостные игры с жезлом Подсухского, а он — с ее лоном, и играли они так, пока энергия их тел не иссякла, а энергии в них оказалось очень и очень много, так что они потеряли счет времени, а когда женщина в изнеможении откинулась на подушки кстати оказавшегося здесь диванчика и тихо заснула, Подсухский подхватил свою одежду, на ходу одеваясь, добрался до выхода и покинул этот дом, где сердце его чуть не разорвалось.
Он вышел на шоссе, дождался первой мусорной машины, договорился с водителем и вернулся на свалку. Была ночь. Бродившие по свалке собаки узнали Подсухского, окружили его, вылизали ему руки, прыгая на плечи, облизали лицо. Подсухский протиснулся в свою халупу, а там, при свете крохотного фонарика, сидела его свалочная подруга и смотрела на Подсухского в упор.
«Здравствуй!» — сказал ей Подсухский, но подруга была настроена злобно: она закричала хриплым, дурным голосом, что Подсухский пидор вонючий, что ей стоит только мигнуть, и зароют Подсухского под кучами мусора, и бросилась вперед, растопырив пальцы, явно собираясь Подсухского расцарапать. Подсухский ударил ее только один раз, не очень сильно, но точно в середину лба и убил свою свалочную подругу этим единственным ударом.
Что делать?! Вот ведь вопрос!..
Подсухский машинально закусил оставшейся после подруги снедью. По тому, как снедь была разложена на колченогом столике, Подсухский понял, что подруга ждала его и волновалась, что вовсе она не хотела его расцарапать, а если бы вдруг и расцарапала, то не по нутряной злобе, а скорее — от обиды, что подруга просто ревновала Подсухского. И тогда две старухи словно пролезли под крышу халупы, и сели напротив Подсухского, и сложили скорбно руки, и внимательно всмотрелись в Подсухского, как бы говоря — ты наш, никуда тебе не деться, все становились нашими, чем ты лучше всех?
Задыхаясь от переполнявших его чувств, Подсухский вытащил свою свалочную подругу из халупы и оттащил ее к подготовленному бульдозерами месту, туда, куда с рассвета начнут подъезжать мусорные машины и где они будут сваливать мусор. Там он нашел удобное место и прикопал свою подругу. Это было, конечно, не по-людски, это было, конечно, плохо, неправильно, но что мог поделать Подсухский? Как он мог поступить? Пойти и сдаться, пойти и сказать — я убил, берите меня? Нет, так Подсухский поступить не мог и не хотел.
Но вот убить самого себя Подсухский мог. Он вытащил из штанов служившую ему ремнем веревку и машинально осмотрелся в поисках дерева с подходящим суком. Какие деревья на свалке, какие сучки! Все было ровнохолмистым, мертвенно-бледным от лунного света, все смердело, все отрицало свободную волю, право лишить себя жизни, встретить Смерть, еще не связав крепких отношений со Старостью. И тогда Подсухский сделал шаг к окраине свалки, туда, где кривились окаймлявшие свалку березки, но упавшие с его бедер штаны стреножили Подсухского, и он рухнул головой вперед, в какие-то разломанные, раскуроченные металлические шкафы, ударился о них, потерял сознание, но в последний миг ему почудилось, что вот сейчас он умрет, быстро и почти без мучений, вот-вот.