Но Подсухский не умер. Через некоторое время утренний свет осветил его тело, его раскинутые руки, голый поджарый зад, осветил стоящих над ним двух «быков» и джентельмена в легком летнем пальто, джентельмена, который смотрел на тело Подсухского с недоумением, смешанным с брезгливостью. По решительному знаку крепкой руки в лайковой перчатке «быки» подняли Подсухского и потащили его со свалки, но не к стоявшей на дороге машине джентельмена, а к березкам, туда же, куда собирался идти вешаться сам Подсухский. Джентельмен выбрал подходящую березку, «быки» достали уже готовую, с петлей, веревку, закрепили ее на толстом суку, подняли постепенно приходившего в себя Подсухского, всунули его голову в петлю, отошли чуть в сторону и слегка натянули другой конец веревки.
Джентельмен же склонился над Подсухским.
Подсухский открыл глаза. Лица склонившегося над ним он не различал. Но понимал, что его собираются вешать, и не хотел, чтобы его лишали жизни другие. Тем более такие, кто был неразличим, неясен, туманен. Подсухский задергался, но джентельмен просто наступил на него великолепным летним сапогом на высоком каблуке и с острым носком. Джентельмен сильно и обидно ударил Подсухского по щеке и сказал, что, мол, нечего дергаться, что смерть для Подсухского лучший выход, так как прекрасная молодая женщина, лоно которой он вылизывал каких-то пять-шесть часов назад, его, Подсухского, дочь, что видит перед собой Подсухский не просто своего зятька, но и того, кто был одним из владельцев Учреждения, правда — под другой фамилией, с другим лицом и отпечатками пальцев, того, кто когда-то вытащил его из безвестности, а потом в безвестность вернул, но Подсухский должен быть благодарен, ибо всех прочих не просто возвращали в безвестность, а убивали, что родня Подсухского все же получила возможность достойной жизни и этой возможностью воспользовалась, что бывшая его жена живет в Лондоне, болезненный раньше сын выздоровел и учится в Итоне, что смерть Подсухского уже произошла и сейчас просто свершится ее физическое дооформление, что Подсухский может спокойно умереть, ибо дочь его будет жить так же, как и жила раньше, не зная ничего о кровосмесительстве своем, что и бывшая его жена ничего не узнает, что жизнь Подсухского продолжится во внуках, ибо дочь его носит под сердцем ребеночка, которого родит в положенный срок в клинике швейцарского города Берна, в чистоте и заботе, в счастье и надеждах, в том городе, откуда джентельмен и прилетел в срочном порядке, лишь только у себя в президентском номере отеля увидел переданную по личному спутнику трансляцию инцеста, лишь только окончательно признал в лизуне того самого Подсухского, что работал на джентельмена и думал, будто в мире есть гармония и порядок.
Подсухский закричал, как заяц. Веревку натянули. Джентельмен наклонился к Подсухскому и сказал, что, мол, не обижайся, папочка, что к Подсухскому нет и не было никаких претензий, что это бизнес, а скинули его из-за традиционной ротации кадров — неужели Подсухский настолько глуп и уперт на своей собственной персоне, что против ротации? Ведь и Смерть в известном смысле ротация, и ротация неизбежная, и раз природа утверждает такой порядок вещей, значит, человекам остается лишь подчиниться, не правда ли? Но Подсухский кричал и кричал, правда, уже глуше, уже хрипло, уже задыхаясь.
И тут громко хлопнули два выстрела, веревка ослабла, «быки» упали без признаков жизни, Подсухский сдернул с шеи петлю, корябая голый зад, отполз в сторону, стер слезы с глаз. Возле того дерева, на котором предстояло висеть Подсухскому, стояла прекрасная молодая женщина, его дочь. Черты лица дочери Подсухского были искажены негодованием, глаза горели, губы кривились, обнажая белоснежные зубы. Она сжимала в руках тяжелое помповое ружье, ноги ее были расставлены широко, плечи разведены, и дочь Подсухского, в джинсах, сапожках, кожаной жилетке и маленькой кожаной шляпе с витым в бисере ремешком походила на персонаж из милого ковбойского фильма, в котором всегда побеждает добро.
— Киса! — протянул джентельмен к дочери Подсухского руки. — Что с тобой? Не выспалась!