Кохакидзе-Бергман-Завьялов, эта гнусная троица, вызывала у него ненависть, и он был готов на что угодно, лишь бы отомстить, но что мог сделать скромный, малозаметный Половинкин? Как мог этот, пусть прекрасно знающий приемы рукопашного боя, крепкий, не лишенный приятности, еще вполне молодой человек с ясным взором и широкой улыбкой, как мог он навредить Кохакидзе-Бергману-Завьялову? Половинкину осталось лишь оторваться на некоторых бывших коллегах и сослуживцах — тех, кого на работе оставили и кто прямо сказал, что Кохакидзе-Бергман-Завьялов все-таки Половинкина подозревают, будто бы он не был сторонним наблюдателем убийства. Он набил бывшим коллегам морды: крутя баранку днем, Половинкин не забывал ходить на тренировки вечером, два раза в неделю. И жене его нравилось как он, придя поздно, целовал уже отошедших ко сну детей и крепкий, пахучий, липкий прижимал ее к себе, прижимал крепко, пахуче, липко, ввинчивался, шел некоторое время по резьбе, а потом срывался и заколачивал до корней, а без работы и тренировки и любовь жены становились не в радость, но Половинкин берег Абуянчикову, не говорил ей о неприятном, а каждое утро уходил из дома — якобы возить босса, а сам шлялся по улицам и все думал: как быть и как выпутаться из неприятной ситуации?
2
Он перебивался случайными заработками, но все в Половинкине было надломлено, все в нем стонало и страдало. Он был близок к самому настоящему помешательству, и вот как-то, когда он загружал фургон с таким же как он грузчиком-любителем — штатные грузчики магазина давали иногда подработать, — его окликнула купившая мебель дама.
Высокая прическа дамы, украшения, платье, туфли выдавали провинциалку. Она была плотно накрашена, пахла терпко дорогими духами, и даже издалека, скажем прямо, на самый беглый взгляд идущего к даме Половинкина было видно, что в сумочке у нее «капусты» предостаточно. На Половинкина дама смотрела с легкой полуулыбкой узнавания, чего, впрочем, сам Половинкин не замечал, ибо был взмокшим, озлобленным, уставшим, но когда он приблизился, то и на его напряженном лице появилась схожая улыбка, он всмотрелся в даму и понял — перед ним стояла жена заместителя начальника политчасти столовой, такая же, как и прежде, во время их знакомства — властная и идейно — это было видно по ее большим и чистым глазам, — выдержанная женщина. Половинкин вспомнил, что когда он ходил в солдатском и носил сапоги, жена заместителя политчасти казалась много старше, почти годящейся в матери. Он робел перед ней, хотя без платья, туфель, украшений она преображалась, молодела, становилась вовсе не такой солидной, но глядя на эту даму сейчас, у мебельного фургона, Половинкин даже не мог и помыслить, что она когда-то жарко шептала ему на ухо: «Ты — последняя остановка!» и почти тут же, словно слыша сигнал к отправлению, взвизгивала, взъекивала, взбрыкивала, ибо Половинкин слова об остановке воспринимал как призыв к более решительным действиям и действия эти предпринимал. Но это была она, жена заместителя начальника политчасти столовой, и вид она имела бодрый и цветущий, и было ясно, что Половинкин оказался не последней остановкой, что после него ее состав двигался, пусть — с разной скоростью — еще от остановки к остановке, и на многих она с удовольствием взвизгивала, взъекивала и взбрыкивала. И вот она стояла перед Половинкиным — такая стройная и цветущая, а он перед ней — такой понурый и блеклый.