– Чтоб я пропал! Только посмотрите на это!
– Это же Лох-Несское чудище!
– Годзилла!
Я продолжал смотреть в прицел. Кто-то дернул
В меня за рукав.
– Уокер, как оно выглядит? – послышался взволнованный голос Вебера.
– Прекрасные глаза. Вы не поверите, какие прекрасные.
Я отошел в сторону, чтобы он посмотрел сам.
Вебер взглянул и тут же велел оператору направить камеру на змея.
Кто-то из съемочной группы забежал в воду, чтобы лучше видеть. Змей-дракон словно не обращал на нас никакого внимания, не проявлял ни малейшего интереса. Он изгибался, и извивался, и сворачивался кольцами в воде, один раз показав покрытый шипами хвост, который, казалось, на милю отстоял от головы.
Раньше я видел голубых китов у берегов Южной Америки, их головы были огромными, как парашюты. Я видел как грузовой самолет «Супер-Гэлакси» загородил при взлете полнеба. Колоссально, спору нет, но нынешнее чудовище, что плескалось в зеленом море в полумиле от берега, было больше их всех.
При виде его я ощутил лишь трепет и что-то вроде любовного смущения. Ни настоящего изумления, ни страха. Где-то в глубине души мы знаем, что такие чудеса бывают: они должны быть в каком-то мире, таком же многообразном и неповторимом, и лишь наука и рациональное мышление, натягивая поводья, удерживают нас в нашей реальности: раз мы не видим чудес, их не бывает.
Все это прекрасно, но двадцать человек стояли на берегу Тихого океана на исходе двадцатого века и наблюдали за тем, чего, как им твердили всю жизнь, не бывает.
Над головой затарахтел полицейский вертолет и устремился прямо к дракону. Подняв свою монументальную голову, змей невозмутимо взирал на жужжащую букашку, мигая фиолетовыми глазами. Потом море вдруг вздыбилось, как взорванный небоскреб, чудовище нырнуло и скрылось.
Вертолет с прерывистым шумом покружил над пустым вспененным морем, катящим на берег высокие волны. Для тех из нас, кто видел змея, жизнь взяла и нарушила молчание (или один из своих законов) и выдала секрет, один из множества.
Однако, как мы вскоре обнаружили, попытки рассказать об этом остальным были бесполезны. Джордж Ламберт предложил отснятую пленку телевизионным каналам. Они послушно показали ее, но сами прикрылись тем, что созвали в студию толпу «экспертов», которые единодушно объявили кадры абсурдными или смехотворными.
Единственным местом, где восприняли это всерьез, оказались публикующие любую чушь чокнутые газетенки вроде «Истины» и «Гласа народа». Вот они поместили фотографии чудовища рядом со статьями о детях, продавших своих матерей аятолле, или о людях, которые усилием мысли двигали сливочный сырок.
Общим мнением было, что Грегстон инсценировал все это, дабы привлечь внимание к своему новому фильму. Вебера, однако, не задели ни обвинения, ни последовавшие затем безумные дни.
– Кому какое дело, что они думают, Уокер? Мы то знаем, что мы видели! Это ставит нас выше их всех. Им нравится думать, что я раздуваю шумиху вокруг своего фильма? Прекрасно. Что пленка Джорджа сфабрикована? Плевать. Мы-то видели! Мы вкусили, каков мир на самом деле под его оболочкой. Это бредовый мир моей подруги Каллен – Рондуа. Это и есть подлинная правда. Такой мы представляли жизнь в детстве. Лежа в постели ночью, испуганные и возбужденные каждой тенью оттуда. Помнишь те дни?
Мы выпивали около бассейна рядом с домом, который он снял в Лорел-каньоне. Марис потихоньку плавала по кругу, а мы оба смотрели на нее и загорали. На ней был черный купальник, и с откинутыми назад волосами, блестевшими на фоне голубого бассейна, Марис казалась движущимся восклицательным знаком.
– Там, на холмах, койоты. Сосед сказал, что когда в каньоне случился пожар, он видел, как целое их семейство бежало от огня. Койоты, а может быть, даже волки.
– Это вроде нашего морского чудовища. Кто бы подумал, что в солнечный день в Малибу поверх солнцезащитных очков, с бутылкой кока-колы в руке увидишь в прибое что-то «настоящее». Годзилла на пляже! Звучит как название для фильма Роджера Кормана.
Марис слушала, держась за край бассейна. Ее ноги слегка шевелились в воде. Тишина второй половины дня. В воздухе пахло хлором, мимозой и лимонами. Рядом зазвонил телефон. Вебер со стоном встал, чтобы ответить. Я посмотрел на Марис, и она послала мне воздушный поцелуй.
– Филипп! Как ты там? Когда возвращаешься? Конечно, я дома. Конечно, приезжай сейчас. Тут кое-кто, кто тебе понравится. Приезжай когда хочешь. Хорошо. До скорого. Рад твоему возвращению, старый таракан!
Он с улыбкой дал отбой.
– Слышал когда-нибудь о Филиппе Стрейхорне?
– Нет.
– И никто не слышал, но все знают, кто это. Кровавик.
– Кровавик! Из «Полуночи»? Это самый страшный ужастик, какой я только видел. «Полночь». «Снова полночь». «Полночь всегда наступает»… Сколько они уже сняли?
– Три. Он неплохо поднялся, играя Кровавика в каждом. Мы жили в одной комнате в Гарварде и вместе начинали в кинематографе.
– Ты снял «Дыша тобой», а он – «Полночь»? Есть некоторая разница.
Через полчаса во дворик вошел неприметный с виду лысеющий мужчина с открытой, располагающей улыбкой и сзади обхватил Вебера. Вдвоем они закружились, как в танце, забыв о нас.
Когда они оторвались друг от друга, Стрейхорн, широко улыбаясь, подошел к нам и протянул руку:
– Вы Уокер Истерлинг. Я видел фильмы с вашим участием.
– Вы шутите. Он с ходу назвал четыре давнишних совершенно провальных фильма, где я играл, и сказал, что они были «потрясающими».
Он часто использовал это слово, но так, что я ему верил. Филип Стрейхорн был одним из тех людей, кто как будто бы знает обо всем (и обо всех) и любит поговорить об этом. Этакий всезнайка, но не зазнайка. Он говорил так напористо, с таким воодушевлением, что мгновенно заражал вас своим энтузиазмом и интересом к предмету, о чем бы ни шла речь.
Как он оказался одним из самых знаменитых голливудских злодеев, само по себе интересно. Оставшись без актерской работы и без гроша, он написал сценарий первой «Полуночи» и продал его с условием, что ему дадут важную роль, если фильм когда-нибудь пойдет в производство. Фильм обошелся в четыреста тысяч долларов, а принес семнадцать миллионов. В тот день, когда мы встретились, Филипп только что вернулся из Югославии, где они недавно закончили съемку очередного продолжения. Мне хотелось узнать, почему, с его точки зрения, эти фильмы имели такой успех. Филипп улыбнулся и произнес одно слово:
– Босх.
– Что вы хотите этим сказать?
– Когда я писал первую «Полночь», то поставил перед собой альбом с картинами Босха и все время смотрел на них. Нигде не найдете чудовищ страшнее. Кровавик – это помесь нескольких его персонажей. Трудно было лишь представить, на что эти чудовища будут похожи, попади они в нашу жизнь. Люди ходят в кино для развлечения. А лучшее развлечение в мире – великое искусство. Хотите напутаться? Рассмотрите под лупой «Сад земных наслаждений», и кошмары вам обеспечены. Только не говорите это обывателю, который заходит в кино, гуляя в торговом квартале субботним вечером. Если он узнает, откуда взялся Кровавик, то выйдет из зала и потребует назад деньги. Все мои «Полуночи» – это Босх плюс много воплей и резни. Это не искусство, но они выросли из искусства… А вы расскажите мне про морского змея. Для этого я и приехал.
Вебер принес ему бокал имбирного эля (Филипп не пил крепкого), и вдвоем мы дали ему по возможности полное описание. Потом мы вошли в дом и посмотрели на видео то, что снял Джордж Ламберт. Филипп взял со стола лист бумаги и карандаш и начал рисовать. Через какое-то время он уже не смотрел на экран.
Его захватило рисование. Даже в мерцающем свете телевизора нарисованная им фигура казалась знакомой.
– Это эласмозавр. Он жил примерно сто пятьдесят миллионов лет назад, в юрский и меловой периоды. Длина – пятьдесят футов, с шеей, вытягивающейся, как мост Золотые Ворота. Если бы ваше чудище существовало на самом деле, оно должно было быть таким.