– И это помогло твоему отцу? То есть когда ты подарила ему?
Марис улыбнулась.
– Он разок взглянул на подарок и сказал: «Очень мило». Но это неважно. Я даже не знаю, для него ли я все делала. Похоже, моя душа говорила мне, что где-то есть место, куда я могу уйти или которое могу построить для себя, где я была бы одна и счастлива. И кроме всего прочего это также спасло и меня… В молодости я не была очень счастлива. Но теперь счастлива, потому что люблю тебя. – Она уронила на пол платок, а наклонившись за ним, вскрикнула.
– В чем дело? – Моя первая мысль была о ребенке внутри нее.
– О, иногда у меня это бывает. Сделаю какое-нибудь простейшее движение, нагнусь, к примеру, за платком – и потяну спину. Похоже, это дня на три. Черт!
– Могу я чем-нибудь помочь?
– Можешь отпустить мой локоть. Ты сжал его смертельно. Не волнуйся – ничего серьезного. Просто Марис Йорк стареет. Марис Истерлинг стареет. Ничего звучит? Я пытаюсь удержать это на языке.
– С тобой точно все в порядке?
– Да. Ты мне не ответил – как звучит Марис Истерлинг?
– Хорошо. Как красавица из южных штатов. Ты не хочешь сохранить прежнюю фамилию?
– Нет. А то получится как британская адвокатская контора – Истерлинг и Йорк. Думаешь, я понравлюсь твоим родителям?
Глядя на нее, я подумал о Морице Бенедикте, рассказавшем отцу, что женится на Элизабет.
Мои родители. Понравилась бы Марис моим настоящим родителям? Сначала нужно их разыскать. Сначала нужно найти его.
Когда я позвонил, Элизабет Грегоровиус Бенедикт, судя по голосу, занервничала, но встречей заинтересовалась. Я рассказал ей, как случайно нашел могилу ее мужа на Центральфридхоф и, пораженный нашим сходством, навел о нем справки. Можно мне приехать поговорить с ней?
– Вам известно, что случилось с моим мужем? – Да.
– А знаете о его отце? Что случилось с ним? – Да.
– И зачем вы хотите увидеться со мной? Она жила на пятом этаже в доме без лифта близ Пратера. Хотя это было не так близко, за ее домом виднелось огромное колесо обозрения с площадки аттракционов в парке. На лестнице приятно пахло свежеиспеченным хлебом, что сразу выбивало из колеи: в остальном подъезд был темным и обшарпанным. Второй Bezirk[36] – это рабочий район. Дома здесь или новые, скучные и функциональные, или старые и ветхие. Многие из старых несут печать былого великолепия или фантазии – то «югендштилевый» фасад, то волнующая простота Баухауза. Но как и у королев экрана, переваливших за семьдесят или восемьдесят, следы былой красоты больше говорили об утратах, чем о том, что осталось.
Лестница была достаточно широка для троих, и каждую площадку украшало витражное окно с различными цветочными узорами. Из любопытства я открыл одно и посмотрел вниз, во двор. Там югославские мальчишки гоняли в футбол, перекрикиваясь на своем отрывистом, резком языке. Один из них взглянул наверх и, помахав рукой, крикнул:
– Immer wieder Rapid![37]! (нем.) — лозунг болельщиков «Рапида»]
Ее дверь единственная была выкрашена в белый цвет. На латунной табличке курсивом, с завитушками, было выгравировано: «Бенедикт». За дверью Питер Габриэль и Лори Андерсон пели «Excellent Birds».
Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем что-то случилось.
Я думал, Элизабет будет хоть немного поражена моим сходством с ее мужем, но открывшая дверь шестидесятилетняя женщина только посмотрела на меня, чуть склонив набок голову, и улыбнулась. У нее были высокие славянские скулы и зеленые глаза под шапкой туго завитых седых волос. Пышные телеса еле умещались под желто-оранжевым домашним платьем.
– Миссис Бенедикт?
– Да. Минутку. Лиллис, прикрути музыку! Человек пришел!
Музыка продолжала играть. Элизабет, сделав мне знак подождать, исчезла в комнате, а когда вышла, музыка уже звучала не так громко.
Лиллис – это ее сын?
– Да, вы похожи на него. Заходите. В передней комнате была свалка теплых бот и пальто и, как ни странно, детских игрушек: пластиковые самосвалы, куклы «Повелители вселенной», один из этих больших японских роботов, «трансформирующихся» в нечто особенное и блестящее, после того как раз десять покрутишь туда-сюда их серебристые конечности.
– Час назад здесь все было чисто, но Лиллис любит играть повсюду. Вот так.
Если она забеременела в 1955 году, то ее ребенок должен был родиться в 1956-м, и ему уже за тридцать. Игрушки, яркие и хорошо попользованные, выглядели скверным предзнаменованием.
Гостиная не представляла собой ничего особенного. На одной стене висел вставленный в рамку рекламный плакат, приглашавший в Грецию, на другой – репродукция Ван-Гога. Я огляделся, ища фотографии, но ни одной не увидел.
– Вы любите пахлаву? Я купила свежей.
Не успел я ничего ответить, как она уже предложила мне сесть и вышла. Я выбрал большое мягкое кресло, сел и машинально откинулся на спинку. Но оно оказалось креслом-качалкой: не успел я ничего понять, как уже почти лежал на спине. Барахтаясь в попытках выпрямиться, я услышал смех – тонкий голосок звучал как визг разъяренного зверя. Проследив источник звука, я успел заметить лишь мелькнувшую в дверном проеме тень, которая исчезла, прежде чем мне удалось приподняться. Чуть погодя миссис Бенедикт вернулась и принесла на подносе кофе и тарелку пахлавы.
– Вы американец? Забавно. До войны у меня был друг-американец. Он учился в университете и, бывало, заходил после занятий.
У нее были красивые кисти рук, длинные и белые, с ухоженными, покрытыми красным лаком ногтями. Я смотрел на них, пока она наливала кофе. И тут по спине у меня пробежал холодок. Где-то в глубине памяти я узнал эти руки, я знал, какое значение она им придавала, я знал, что они делали, когда она занималась любовью, знал, как она подносила их к свету, чтобы любоваться ими, словно они были ее единственным маленьким шедевром.
– Осторожнее с креслом. Это качалка. Я взял у нее чашку.
– Я уже понял. Минуту назад чуть не убился. Ее лицо засветилось, и она от души рассмеялась.
Этот смех разительно отличался от того, что я только что слышал.
– Да, и я иногда тоже попадаюсь! Иногда забываю, сажусь и опрокидываюсь на спину. А Лиллису оно нравится. Он бы сидел здесь целый день, если бы я ему позволяла… Он сейчас придет, через минуту, так что вам лучше знать сразу. С виду он нормальный человек, но у него аутизм. Знаете, что это такое?
Я поколебался, прежде чем произнести это слово, но все же сказал:
– Он шизофреник?
– Вроде того. Лиллис живет в собственной голове. С виду он взрослый мужчина, но на самом деле – маленький мальчик, едва научившийся говорить. Он очень странный. Не удивляйтесь, если он войдет и совершит что-нибудь дикое. Да, он сумасшедший, но он мой сын. Вы увидите.
Она говорила будничным тоном, не смущаясь. Эта женщина так долго прожила со своей бедой, что это стало просто еще одной, хотя и трудной, частью ее жизни. Я всегда с величайшим восхищением относился к людям, которые, пусть даже только внешне, встречают такие сокрушительные удары судьбы спокойно и с достоинством. Их бремя оказалось бы немыслимым для большинства из нас, а благодарность за его несение минимальна.