Вот таким порядком и сидим однажды: я, сестра моя Устинья да две наши подруги – Анна и Лизаветка. Мне лет шесть тогда было. Устише и Анне – по восемь. А Лизка самая старшая у нас была: четырнадцать лет осенью той ей бы исполнилось. Без неё нас в Сябитовку не пускали. Говорили: ведьма в Сябитовке живет. Столько страхов про неё рассказывали! Мол, мужей не раз из семьи уводила, а затем пропадали они невесть куда.
Старика одного в козла оборотила: днём скакал он козлом у неё во дворе выше ворот, а ночами блеял да человечьим голосом жену свою покойную звал. Так и помер, о ворота разбившись.
Много мы о ней слыхали, да не видали никогда…
Что ж я сбиваюсь-то всё не туда?! Эх, старый ум стал – дырявый, что твоё решето…
Слушай, что дальше было.
Сидим мы, значит, болтаем ногами на лавке, да языком треплем. Так за болтовнёй и не заметили, как возле нашей лавки бабёнка появилась незнакомая. Пришлая какая-то, не наша. Мы своих со всей округи знали: кто где живет, да у кого какие щи на ужин сварены. На то мы и девки, чтоб всё про всех знать.
А эту бабу первый раз увидели. Да и странной она нам показалась: стоит, глаза вытаращила.
Лизка вперед к ней вышла, как старшая среди нас:
– Тётенька, вы чего это так глядите?
А бабёнка молчит. Только глядит теперь во все глаза на одну Лизавету.
– У нас родители в магазин за пряниками пошли: сейчас выйдут, спросят, кто вы такая, – продолжает Лиза. А сама шаг назад сделала, да нас троих спиной своей прикрыла.
Баба эта – шаг вперед, и руку к нам протягивает. Тянет всё, тянет руку – будто конца этой руки нет. А мне что-то холодно стало, и подруги, смотрю, дрожат. Прижались мы друг к дружке, трясёмся, а с места двинуться не можем.
Лизаветка опять:
– Я сейчас старших позову. Они в магазин пошли к тетке Маланье, а мы их на лавке ждём. Слышите, что ли? Вы тут стойте, а мы сбегаем за ними.
Стала она отступать от страшной тётки, и нас своей спиной в сторону толкает.
А баба эта как схватит Лизу за локоть, как зашипит! Глаза таращит, зубы сжала, слюна у ей с губ каплет…
А Лиза-то, Лиза! Как закричит жалобно и громко! Как закрутится! Пытается что есть сил из хватки смертельной вырваться, а не может никак.
Устишка с Анной убежали сразу к магазину – взрослых звать. А я стою, как громом пораженная, да вдруг как брошусь на них, как бабе этой зубами вцеплюсь в руку, которой она Лизу мучает…
Помню потом только, как бежит к нам тёть Маланьин муж с палкой, кричит:
– Эй, ты, собачья мать! Уйди от девчонок! – и хвать её палкой-то по голове.
А потом – пустота.
Боль помню адскую во рту: неделями потом кровь из десен шла.
Но это еще ничего. Повезло мне, прямо говоря, а остальным-то не очень.
Маланьин муж тётку эту в сарае запер, а сам за председателем побежал.
Маланья Лизу и меня в дом завела – он у них к магазиновой стеночке пристроен был. Потом полотенце ледяной водой смочила и мне прикусить дала – так я до мамки и сидела. Сидела да смотрела, как Лиза страдает.
Маланья уложила Лизу на свою кровать, одеялами укрыла, мокрую тряпицу на лоб повязала. Да не помогало это всё: плакала, кричала Лизонька, а к вечеру и померла совсем. За нас пострадала, мученица…
А через неделю суд над бабой этой страшной назначили: почитай, вся наша деревня на этот суд ходила. И мамка моя была, и Маланья с мужем и председатель – много кого.
Так вот рассказывают, что, когда баба эта Маланьиного мужика увидала, проклятьями сыпать пошла. Ты, говорит, меня собачьей матерью звал – пущай с тобой всегда собака будет! Не далече, как на тебе самом!
Много чего, говорят, грозила. А как суд закончился, увезли её куда-то на выселки в Сибирь: знаемо дело – ребенка убила…
А муж Маланьин таки испортился. Начала у него на ноге – на самом бедре – голова собачья расти. Сморщенная, страшная-страшная. Я сама не видала, но фельдшерица наша мамке моей рассказывала, когда пришла к нам Устишу лечить.
Когда он еще в силах был и выходил на улицу – рядом с ним всегда собачий вой до скулёж слышался. Росла и росла эта собачья голова, а как выросла в полную силу, так Маланьин муж жизни себя и лишил. Хотел топором башку собачью отрубить, но сам от потери крови и помер, бедный.
А Маланья и вовсе уехала вскоре после его смерти…
Время какое-то прошло, а потом я узнала, что в церкву Божью войти не могу. Некрещенные мы с Лизонькой были, Олюшка, – вот и перепало нам ведьмино проклятье.
Устишу мою и Аню бабушка – Авдотья Андреевна – втайне покрестила. А мы без веры жили. Запрещено тогда было в Бога-то верить.
Мало этого: стала мне ведьма по ночам сниться. Будто стоит она за окошком и зовет меня к себе. Я медленно-медленно к окошку подхожу, смотрю: а рядом с ней будто Лиза стоит, рукой меня к себе манит. Манит-манит так ласково, а потом как закричит: