Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.
— А вернувшись, — продолжал Олег, — я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением… Лучше бы я делал это от страха, как вы.
— Тоже, знаете ли, мало приятного.
— Здесь. А «там»?
— «Там» я об этом не задумывался. Убивал, и все.
— А здесь задумывались? Раньше?
— Специально — нет. Повода не было.
— Так, может быть, это и есть цель?
— Чья? — усмехнулся я. — И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?
— Чем мы лучше других?.. — грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.
— Тихо! — рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.
Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.
— Да Бог с ними, — сказал я. — Все равно мы ничего…
— Сохни, Петрович!
Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. «Там, там. Та-та-та. Там». Пауза. И снова…
— Это за мной! — Сима ринулся к двери. — Щас!
Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.
— Вот человек! — сказал я с нарочитым восхищением. — Все, как с гуся вода!
— Сомневаюсь… — Олег покачал головой. — Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто он умеет прятать переживания.
— И ничего он не прячет! — возразила Танечка. — Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.
— По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, — заметил я.
— А по-моему, хамство, — сердито сказала Танечка, — это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят… Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.
— Ну что вы, Танечка, — пробормотал я. — Наоборот…
— То есть, раньше была? — уточнил Олег.
Есть люди, на которых невозможно обижаться, — например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроем. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе — напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.
Короче говоря, нам было очень весело — до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:
«Так, так! Та-та-та! Так!»
И не по днищу вагона, а в стекло.
4
Вне всякого сомнения, это был офицер. В нем все было очень кадровое и командное: и лицо, и форма (знаков различия не было видно под плащ-накидкой), и жесты. И голос, как потом выяснилось, тоже. Беззвучно пошевелив губами, он командным жестом показал нам, что следует опустить стекло, и терпеливо ждал, пока мы выполним требование. Лицо у него было изможденное, строгое и без возраста.
— Прошу извинить за беспокойство, — сказал офицер и козырнул (как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). — Кто из вас пассажир Сима Снятый?
И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).
Мы переглянулись.
— Он только что… — начал я, но Олег меня перебил.
— Допустим, это я, — сказал он. — В чем дело?
Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:
— Давайте допустим. — Снова козырнул (левой рукой! — догадался я, наконец, в чем странность) и представился: — Генерал-сержант Хлява.
Мы с Олегом снова переглянулись.
— Слушаю вас, генерал, — сказал Олег.
— Имею сообщить пассажиру Симе Снятому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. — Генерал внушительно помолчал. — Имею также донести до сведения пассажира Симы Снятого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве.
— А что за про… — начал я, но Олег меня опять перебил.
— Виноват, генерал-сержант, — сказал он. — Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору… э-э… Лозговитому.
— Храни вас Бог, передам. — Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. — И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды…