— А зеркало?
— А трезубец, ты хочешь спросить? Трезубец потом, когда вернусь.
— То есть, зеркало ты уже выковал? Успел?
— Если б не якшался со смертными, не успел бы. Я же тебе говорил, что ты плохо знаешь мою работу. Зачем обязательно ковать? Вот оно, зеркало… — Гефест грохнул на наковальню грубо сколоченный деревянный ящик и стал отдирать доски. Посыпалась сухая, добела пережженная глина, сверкнуло золото отливки. Подоспевший слуга ухватил ее металлическими пальцами, другой рукой смахнул глину и доски на пол, своротил туда же медную плиту и бережно уложил отливку на дубовый торец наковальни. — Самое трудное было — найти эту глину, — объяснил Гефест, копаясь в груде инструментов. — Самое дорогое — выдавить в ней рисунок. — Он приложил к отливке отполированный лист серебра. — А самое тонкое — залить в опоку расплавленное золото так, чтобы не пришлось потом переделывать. Не придется… — И несколькими точными короткими ударами он приклепал серебряный лист. — Отдыхай, дядя, — повторил он. — Ты за эти два часа не меньше моего наработался.
— Может быть, ты хоть теперь объяснишь, зачем тебе это было нужно? — спросил Посейдон.
— Что?
— Зачем ты тянул время?
— Я тянул время? — удивился Гефест. — Демодок с тобой, дядя, я этого не умею. Просто я не люблю, когда меня торопят.
— А я не люблю, когда меня задерживают! — взревел Посейдон и поднялся, нависая над устьем пещеры, почти сравнявшись ростом с горой, и пяткой раздавил кресло…
— Зря. Вот это зря, Демодок… — (Окиал не сразу понял, что это голос учителя прорвался сквозь песню, но слепой аэд и вовсе не услышал голос Тоона.)
Морской бог был страшен в бессильном гневе, бледная радужка его водянистых глаз потемнела и подернулась рябью.
— Ты вот что, дядя, — забормотал Гефест, боком-боком придвигаясь к своему молоту, ухватил его и выскочил из пещеры на солнечный свет. — Ты не забывай: Гелиос все видит! И если я тебя ненароком стукну — так только из верноподданнических соображений. Чтобы исполнить волю отца моего — Вседержителя Зевса. Уйди с дороги, а то молот тяжелый — уроню на ногу!
— На земле очень много смертных, — уже спокойно и раздумчиво проговорил Посейдон. — Даже Урания вряд ли сочтет их — собьется. Многие из них некрасивы и хромы, как ты. И, как ты, искусны в ремеслах… Если тебе надоело бессмертие — так и скажи. На Олимпе незаменимых нет — кроме тех, кто всегда помнит об этом… Не дай тебе Демодок, — Посейдон усмехнулся, — проверить на себе это правило…
Окиал с удивлением посмотрел на певца и заметил, что не он один удивлен. Песня уже не оказывала своего волшебного действия на слушателей: боги не вставали перед глазами во всем своем блеске и гневе, они вихлялись плоскими дергаными тенями, пещера Гефеста померкла и расплылась, куда-то пропал, как и не был, забытый аэдом золотолобый слуга. Аэд подолгу шевелил губами и морщился перед каждой новой строкой гекзаметра, но слова были просто словами (далеко не всегда внятными), а мелодия — просто мелодией.
Что-то мешало им вновь обрести свою силу, что-то вклинивалось в них, рвя и корежа ритм, и Окиал не сразу понял, что это «что-то» исходит из металлического ежа. В нем скрежетало, хрипело и отрывисто сипло попискивало, а потом густой металлический голос произнес: «Мужская логика, Юрий Глебович». — И еще более низкий, на почти неслышных басах: «От Надежды Мироновны слышу».
Аэд выронил лиру, и она жалобно зазвенела, ударившись о скамью. Он повернулся к Окиалу, слепо вытянул руки, шагнул и чуть не упал, споткнувшись о свой инструмент. Окиал поспешно вскочил, уступая дорогу и одновременно заслоняя ежа от кормовых гребцов, которые тянули шеи и тоже прислушивались, но пока еще сидели на месте.
— Я так и знал, — бормотал аэд, слепо ощупывая руками металлические штыри. — Я так и думал… Один непредвзятый ум, всего лишь один… Ну, два — ты и твой ученик…
В еже щелкнуло, пропали скрежет и хрип, и неожиданно чистый баритон воззвал, словно стараясь докричаться через много стадий: «Восемнадцатый бэ! Алло, восемнадцатый бэ! Есть там кто-нибудь?»
— Есть! Это я! — закричал аэд помолодевшим голосом. — Это ты, Юра? Командор!
«Ну, вот видишь? — обрадованно сказал баритон. — Это кто-то из наших… Восемнадцатый бэ, кто ты?»
— Это я, командор! Я, Демодок… То есть, Дима…
«Держись возле маяка, Дима! Сейчас я врублю хрр-р-р…»