— Гончие псы… — выговорил я, как выругался, и сел.
— Во-во, — согласился Сима и расплескал на два пальца по стаканам. — Начинаешь сечь, Петрович.
В Танечкиной сумке были вареные яйца и черствый хлеб. Я точно знал, что они в меня не полезут, но после бренди — полезли…
А потом я пошел гулять. Ненадолго.
Бирюково было как Бирюково, только памятник Ленину снова стоял на своем месте. И кумачовых лозунгов на фасадах не убавилось, а, наоборот, прибавилось. Тексты были обычные, хотя и забытые, но среди них такой: «Руки прочь от Советского Афганистана!». Гм.
Бренди продавался в киоске на перроне, и бутылка стоила семь рублей тридцать две копейки. Вареные яйца по тринадцать копеек и хлеб (больше ничего) были в другом киоске, рядом. К обоим киоскам толпились очереди. В обеих очередях было много знакомых лиц: все те, надо полагать, у кого нашлись доперестроечные трешки (пятерки, рубли, десятки — словом, мелочь).
Возле киоска «Союзпечати» я задержался подольше, всматриваясь в даты. Год, месяц, число — все совпадало… Правда, несколько дней мы проторчали у столба № 214, значит, сегодня должно быть не 21 октября, а, как минимум, 25. Но на вокзалах газеты случаются и недельной давности… Газеты, как и кумачовые лозунги, тоже были почти забытые. На самом виду лежали «Правда», «Советская Сибирь» и «Луч коммунизма» (последняя — орган Бирюковского ГК КПСС). Соответственно три копейки, две и одна. У меня копеек не было. Ни одной. Давно.
Журналы тоже были еще те — лишь один незнакомый: «Советский Афганистан», общественно-политическое и художественное издание ЦК КПАф. 30 копеек. Я пошарил по карманам. Ни единой трешки не завалялось, я все отдал Симе.
Тогда я пошел на хитрость и спросил киоскершу: можно ли сначала полистать журнал, а то вдруг скучный? Оказалось, что можно. Из осторожности я сначала попросил «Иностранную литературу». Она-таки была скучна, и ничего в ней не было, кроме двух романов с продолжением (один с сербского, другой с хинди) да какой-то казенной литературной ругани. Ругали Рушди и Лема (почему-то в одной статье) и между делом срывали покровы с леди Тетчер. Вернув «Иностранку», я осмелился попросить «Советский Афганистан» и в содержании сразу набрел на известное имя: Евг. Евтушенко. «Полтергейст». Поэма. Стр. 47.
Я открыл сорок седьмую страницу.
Поэма была о том, как из Афганистана изгоняли «духов», но главным образом о трагической (потому что взаимной) любви советского солдата к сестре моджахеда. Помнится, кто-то уже писал что-то похожее… Правда, у Вильяма не было концовки с таким двойственным — если вчитаться — смыслом, но ведь и под асфальтовый каток Вильям не попадал, не было в средневековой Англии асфальтовых катков…
Сима прав, подумал я, закрывая журнал. Это не наш дурдом. У нас веселее.
Правда, цены!
Я вернул киоскерше «Советский Афганистан» и опять пошарил по карманам, даже разодрал слипшийся и ссохшийся правый. Тщета… Киоскерша понимающе усмехнулась. Я тоже усмехнулся, печально развел руками и пошел прочь.
К нам в купе, когда я вернулся, было не протолкнуться — там имело место представительское совещание всех эфирнувшихся черт знает куда, но не возжелавших в этом черт знает где оставаться.
— Всем ясно, старики? — говорил Сима. — Повторяю главное: час «Ч» — двенадцать ноль-ноль по вокзальным. До того осматриваемся, гуляем и запасаем пузыри. В час «Ч» все, кто хочет вернуться, сидят по вагонам и начинают квасить. До опупения! Чтобы ни тяти, ни мамы! Кто не хочет — пускай забирает манатки и остается. За трезвость поборемся потом, в своем дурдоме, а пока что надо выбраться из этого… Так. Еще. Тут кто-то вякал за Академию Наук. Она в этом дурдоме, конечно, есть, потому что ни один дурдом без нее не обходится. Но и дурдомы в этом дурдоме тоже есть. И куда вы раньше попадете — в Академию, или в дурдом — я не знаю. Так что, решайте сами. Но в тринадцать ноль-ноль я пройду по вагонам — не один, конечно. И всем несознательным помогу собрать манатки… Тебя, Академия, это особенно касается. Я понимаю, что у тебя печень. Но ты же решай! Твоя печень — или пятьсот человек! Если печень дороже, оставайся и лечи здесь.
Удивительно, как они сумели разместиться в нашем купе. Их было десятка полтора, Симиных эмиссаров. И почти никого я не знал, хотя лица, конечно же, примелькались. Когда убрался последний (хватающийся за печень, но с победившим осознанием необходимости на остроносом, несмотря на опухлость, лице), я вошел в купе и сел на свою полку.