Все время, пока мать отсутствовала, мальчик приседал перед зеркалом, то появляясь, то исчезая. Он обманул маму, переиграл разлуку с ней о-о-о-о-о-о!
Но каков же все-таки подлинный смысл этого междометия в данном конкретном случае? Фрейд толкует его приблизительно так же, как и родственники ребенка, то есть через удовлетворенное чувство мести, возникшее в результате детского одиночества. Уходи, мол, уходи, не больно-то ты мне и нужна, я и сам без тебя умею исчезать, как раньше исчезали мои любимые игрушки, мне даже хочется быть заброшенным в свой пыльный, забытый всеми угол. Если это рассуждение продолжить дальше, ребенок должен превратиться в самого настоящего садо-мазохиста, ибо что есть взаимоотношения взрослеющего дитяти со стареющей матерью, как не одна постоянно прогрессирующая разлука?
Между тем, интересная подробность: когда мать ребенка неожиданно умирает и ребенок непосредственно видит ее лежащей в гробу, он вовсе не произносит свое знаменитое "о-о-о-о-о". Он вообще ничего не говорит молчание. Не срабатывает защитный механизм мести! Что бы это означало, господин Фрейд? Но тот благоразумно отмалчивается и о дальнейшей судьбе мальчика нам ничего не сообщает.
А почему бы ребенку на самом деле было не довести свою способность к самоисчезновению до апогея и, обороняясь от горя, не вообразить, что это умер (или заснул) он сам? Или он не любит свою маму? Тут уж, действительно, ничего не скажешь... Что же касается вашего подопечного, дорогой Г.Г.П., то совсем недавно я обнаружила под диваном розовый Колобок, пролежавший в пыльной могиле Бог знает сколько. Я его тогда не привязала за ниточку. И так и не нашла. Ну, и само собой разумеется, не умерла, а продолжала жить. И мальчик мой жил, рос, ходил в школу.
Хороший, любящий мальчик. И вот когда он стал исчезать - во второй, в третий, четвертый и т.д. раз - я себе сказала хватит, дался же нам этот Фрейд! Как будто мы без него съехать с катушек не можем. Он исчезал отовсюду: из детского сада, из школы, из дома, с уроков, дней рождений товарищей и своих собственных, с митингов, собраний, свадеб, волейбольный матчей, просмотров кинофильмов и общих слетов. Найти его не было никакой возможности, хотя он, исчезая, оставлял приметы, по которым его можно было бы отыскать, как мальчик с пальчик наоборот:
следы маленьких голых ступней на снегу, свежие экскременты в песочницах и на лестничных площадках, мертвого почтового голубя с намотанным на лапку тонким светлым волосом. Приметы Вовы были везде, но самого Вовы - нигде! Сколько меня ни вызывали в школу и ни грозили исключением, сколько ни билась детская комната для малолетних преступников...
Он пропадал совсем и белые камушки мальчика с пальчика лежали без всякой надобности - никто просто не знал, как ими воспользоваться.
Он всегда возвращался спустя ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы придти к мысли о его смерти. Просто являлся и звонил в дверь.
От него дурно пахло - бедностью, сыростью, как от бездомной собаки. Его кожица, как шерсть, впитывала в себя все запахи улицы, он был ими замещен, мой Вова - помню, именно обоняние во мне всякий раз бывало оскорблено, когда я, не помня себя, бросалась ему навстречу.
- Вова! Ты опять нашелся! Зачем, ну зачем так мучить маму?..
Но он молчал. Прикасаясь к его коже в ванной, я уже не чувствовала ее податливой живой эластичности. Ручка, на секунду попав в мою руку, неприятно напрягалась, пружинилась. Я терла в ванной его тельце и чувствовала буквально, как оно все ощетинилось и затвердело, словно на поверхности выступили колючие нервные окончания.
- Ну, Вова же!..
Он взглянул на меня с таким удивлением, словно я была чужая тетя, притворившаяся его мамой. Может быть, даже убившая ее.
- Где ты пропадал, ты скажешь?..
Он молча смотрел куда-то мимо. Однажды ночью я увидела во сне подвал дома, сырой каменный пол, на полу дети. Много-много детей. Тьмы. Они укрываются в тряпье, едят что-то похожее на хлеб, спят в одной куче и быстро-быстро разговаривают на непонятном языке - что-то вроде того, который, вставляя в слово один только бессмысленный слог, придумывают для забавы. Вдруг сильно начинают гудеть трубы - это просыпается огромный многоэтажный дом. В нем живут люди, много людей. Тьмы.
Дети вскакивают и начинают метаться, как во время бомбежки. В подвале тесно, они наскакивают и давят друг друга, но им не хочется наверх. А трубы гудят, гудят, люди сверху не знают, что там внизу дети, что там мой Вова...
- Где он, этот проклятый подвал? - допытывалась я утром. - Где он находится, скажи? *
Вова наконец-то смотрит на меня - как на полную идиотку. Оказывается, он действительно прятался в подвале и этот подвал находится в нашем собственном доме. Но это выясняется значительно позже, когда начинают травить грызунов, и к этому времени все уже как-то успевают привыкнуть и к тому, что он исчезает, и к тому, что возвращается, и к тому, что его ищут, но не могут найти...
Вот вам задачка, дорогой мой Фрейд!
Но давайте отвлечемся и на минуту вернемся к нашему "хорошему мальчику" - маленькому мстителю. Допустим, что он действительно решил превратить свое детство в сплошной сладострастный акт мести, но ведь при этом, значит, он сознательно рвал пуповину между собой и досаждающим ему объектом (в данном случае с матерью). Однако порвать эту пуповину, как мы все знаем, не так-то просто! Оборотной стороной этого разрыва неминуемо становится чувство вины. И на других примерах вы блестяще доказываете, как это чувство, вытесняясь в подсознание, зреет и в любой момент настоящего столкновения с действительностью дает невиданную вспышку, разряжается в эйфории тотальной агрессии. Вы заставляете своего пациента (в данном случае ребенка) биться между двумя зеркалами: своим бессознательным либидо ("оно") и реальностью, постоянно делать реверансы то тому, то другому и постепенно превращаться в незатухающий очаг страха и агрессии! Тут вам, правда, на помощь приходит какое-то "сверх-я", но что это, если разобраться, за товарищ? Общая картина такая: в вашей полусонной реальности "я" угодливо молчит, "сверх-я" манит и провоцирует, а "оно" заранее все прощает. Дорога между конформизмом и преступлением оказывается открытой, только иди!
И вот рождается некий пешеход и, возрастая, своими ходячими ножками выходит из пункта А в пункт Б. Идет себе и радуется своему присутствию на этом маршруте, а также тому, что где-то там впереди ему маячит пункт Б. Кажется, его там ожидают слава, любовь и уважение ближних, а на худой конец просто старость и смерть...
но вот загвоздка! На его пути где-то в воздухе висит топорик или еще что-нибудь острое, и вот маленькая ручка невольно тянется и хватается за этот топорик. И наносит удар! Кому? Неважно. Кто в эту минуту находится поблизости. Ничего не попишешь, ведь в глубоком детстве ребенок, оказывается, имел не совсем хорошие взаимоотношения с одним из "них", "тех", (в данном случае с матерью) и теперь у него просто нет другого выхода, как кого-нибудь укокошить. Что же делать человеку, если нормальное Я у него полностью отсутствует, а вместо него - сплошное оно. А уж то, что на пути у любого ребенка обязательно встретится что-то вроде топорика, так это уж будьте уверены! Так что же мы все подряд - убийцы? Говори да не заговаривайся, иначе как в русской пословице: что это у тебя все оно, да оно, а когда же - мы?..
Вот что бывает, дорогой мой Г.Г.П., когда умные головы вроде Фрейда перестают доверять собственным отпрыскам! Лет эдак через несколько им ничего не стоит и чужих отправить прямиком в газовую камеру ради полного торжества какого-нибудь "сверх-я". Чем вам не хорошо организованный ад все эти игрушечные краники, будто для холодной-горячей воды, эта величественная труба, из которой невинной струйкой уходит в небо такой домашний, такой синий дым. А ведь это детские души возносятся, переработанные адской машиной, очищенные и освобожденные - нет теперь на них греха, нет вины, вся она задохнулась и изошла, и никто, никто из этих маленьких потенциальных преступников отныне не схватит свой топорик.