Однако уже во время четвертого представления стало заметно, насколько она устала. После представления он, долго не рассуждая, помчался в театральную уборную, где она, не сменив еще театральное кимоно, смывала с лица косметику, и потащил ее в темное помещение за сценой.
— Отпустите, вы делаете мне больно! — прошептала она, прикрывая руками набухшую грудь.
— Зачем ты совершила такую глупость? Разве тебе это было нужно?
— Но я с давних пор любила детей и всегда хотела иметь своего ребенка.
— Неужели собираешься его воспитывать? Да и сможешь ли ты посвятить себя искусству, занимаясь таким чисто женским делом? Куда ты денешься с ребенком на руках? Эх, раньше надо было думать.
— Но я ничего не могла с собой поделать.
— Не болтай глупости! Женщине, целиком отдавшей себя искусству, не следует думать всерьез о рождении детей. Как смотрит на это твой супруг?
— Он страшно рад и любит ребенка.
— Так-так.
— Я тоже счастлива, что смогла родить его после всего того, чем прежде занималась.
— Тогда тебе, наверно, лучше бросить танцы?
— Не брошу! — Ответ прозвучал столь резко, что он умолк на полуслове.
Тем не менее Тикако больше не рожала, да и первый ребенок куда-то исчез — по крайней мере, никто его у нее не видел. Да и в супружеской жизни у Тикако не все шло гладко. Такие слухи доходили до него.
Тикако оказалась не столь бесчувственна к детям, как тот бостонтерьер к своим щенкам.
Что до щенков, так он, будь у него желание, мог бы их спасти. Достаточно было после гибели первого щенка помельче нарубить солому либо накрыть ее подстилкой. Тогда мамаша не смогла бы запихивать их под солому. Он и сам понимал это, но ничего не предпринял, и последнего щенка постигла участь троих его собратьев. Он не желал их гибели, но и не считал нужным сохранить им жизнь: щенки были не чистой породы.
Прежде на улице к нему нередко приставали бродячие собаки. Он приводил их домой, кормил, стелил теплую подстилку. Ему доставляло удовольствие, что собака понимала его доброту. Но с тех пор как у него завелись дома собственные собаки, он и взглядом не удостаивал бродячих беспородных псов. Так же он относился и к людям: презирал всех семейных — и в то же время насмехался над собственным одиночеством.
Так же повел он себя и с птенцом жаворонка. В порыве милосердия он хотел было подобрать его и выходить, но порыв этот быстро угас, и он преспокойно оставил птенца на растерзание детям.
Пока он разглядывал жаворонка, его корольки, по всей вероятности, дольше, чем следовало, пробыли в воде.
Перепугавшись, он поспешно вынул клетку с птицами из таза с водой. Оба королька недвижно лежали на дне клетки, будто мокрые скомканные тряпки. Он взял их в руки. Они слегка задвигали лапками.
— Какое счастье, живы! — воскликнул он и, держа корольков в руках, — глаза их были закрыты, а тельца настолько переохладились, что им навряд ли можно было помочь, — стал их согревать над жаровней, приказав служанке подбросить угля. От перьев пошел пар, и корольки конвульсивно задвигали лапками. Он думал, что обжигающий жар придаст им силы бороться со смертью, но вскоре ему стало жечь руки. Тогда он постелил на дно клетки мокрое полотенце, положил на него птиц и поставил клетку прямо на жаровню. Полотенце сразу пожелтело. Птицы стали легонько хлопать крыльями, безуспешно пытаясь встать на лапки, потом притихли и снова закрыли глаза. Вскоре перья их обсохли, но когда он снял клетку с жаровни, птицы повалились на бок, не подавая признаков жизни. Служанка отправилась за советом в соседний дом, где держали жаворонков. Там ей посоветовали: если птицы ослабели, надо напоить их чаем и обложить ватой. Он обернул корольков ватой и стал поить чаем, тыча клювами в чашку. Когда птицы напились, он поднес им размельченного корма. Вытянув головки, корольки начали клевать.
— Они ожили! — Радостное волнение охватило его. Он поглядел на часы: потребовалось четыре с половиной часа, чтобы вернуть птиц к жизни.
Однако все попытки корольков удержаться на жердочке окончились неудачей: они падали на дно клетки. Должно быть, не могли расправить лапки. Он взял королька и потрогал пальцем коготки — они были скрючены и не двигались. Казалось, стоит слегка нажать, и они обломятся, как сухая ветка.
— Это потому, что вы их поднесли близко к огню, — сказала служанка. В самом деле, лапки у корольков стали сухие и шершавые. Это конец, подумал он и, закипая злостью, сказал: