Снова выйдя замуж, Кёко захватила столик с собой, в качестве приданого.
Но ручное зеркало она сожгла, когда хоронила мужа. Новому мужу она об этом ничего не сказала. Теперь на туалетном столике красовалось новое ручное зеркало с оправой камакурской резьбы[1].
Скончавшегося мужа положили в гроб, переплетя, как предписано обычаем, на груди пальцы рук. Поэтому вложить в его руки зеркало не представлялось возможным, и Кёко опустила его на грудь покойника.
Потом она переложила зеркало на живот, прошептав:
— У вас всегда болела грудь, как бы зеркало не стало излишней тяжестью.
Она потому сначала положила зеркало на грудь, ближе к сердцу, что зеркало играло важную роль в их совместной супружеской жизни. Она не хотела, чтобы родственники мужа заметили зеркало, и прикрыла его белыми хризантемами. Погребальный огонь расплавил его. Оно выгнулось в толстую неровную трубку, закоптилось и пожелтело.
— Кажется, стекло! Что бы это могло быть? — удивился кто-то из родственников.
Дело в том, что на ручное зеркало Кёко положила еще одно — маленькое зеркальце из своего несессера. Оно было двустороннее, в форме тандзаку[2]. Кёко мечтала взять его в свадебное путешествие, но была война, и свадебное путешествие не состоялось. При жизни прежнего мужа ей так и не пришлось попользоваться этим зеркальцем.
Новый муж устроил свадебное путешествие. Несессер Кёко поистерся и даже заплесневел, поэтому она приобрела новый. Тоже, конечно, с зеркальцем.
В первый день их поездки, обнимая Кёко, муж прошептал:
— Ты совсем как девушка. Бедненькая!
В его словах не чувствовалось насмешки, скорее нечаянная радость. Наверно, ему и в самом деле было приятно, что Кёко выглядит так, будто никогда не была замужем. Но слова мужа глубоко ее опечалили. Она разрыдалась, сжалась в комок. А тот объяснил это себе опять-таки ее девичьей застенчивостью.
Кёко не понимала, плачет ли она из жалости к себе или к прежнему мужу. Она не могла отделить одно от другого. И тогда, почувствовав, что несправедлива к нынешнему супругу и должна быть с ним ласкова, она сказала игриво:
— Разве? Неужели вы так разбираетесь в этом? — Но сразу же поняла, что сказала неловкость, и густо покраснела. Муж, напротив, светился довольством.
— У тебя и детей вроде бы не было, — сказал он и опять разбередил ей душу.
Столкнувшись с иной, чем у прежнего супруга, мужской силой, Кёко испытала унизительное чувство: словно в ней видят лишь игрушку для забавы.
— Но у меня было что-то вроде ребенка, — возразила Кёко и тотчас умолкла.
Даже после смерти она воспринимала своего тяжко хворавшего мужа как ребенка, которого она растила внутри себя.
«Почему я, опасаясь за здоровье мужа, избегала близости, если было ясно, что он все равно умрет?»- подумала Кёко.
— Мори мне довелось видеть только из окна поезда, — обнимая Кёко, новый муж назвал ее родной город. — Наверно, симпатичный городок, окруженный рощами деревьев. Недаром он назван Мори[3]. Ты там до каких лет жила?
— Пока не окончила колледж. А трудовую повинность выполняла на военном заводе в Сандзё.
— Значит, ты родилась поблизости от Сандзё? Вот почему ты так хороша. Недаром говорят: красавицы из Сандзё, что в провинции Этиго.
— Вовсе я не красива. — Кёко прижала руку к груди.
— У тебя красивые руки, красивые ноги. Значит, и все остальное не хуже!
— Нет-нет! — Кёко почувствовала, что рука мешает ей, и отняла ее от груди.
— Если бы у тебя был ребенок, я все равно взял бы тебя в жены, — шептал он ей на ухо, — усыновил бы его и любил, как собственное дитя. Лучше, конечно, если бы это была девочка.
Наверно, потому, что у него уже есть сын, подумала Кёко, но даже если его слова были проявлением любви, ей они показались неуместными. Скорее всего, ради нее он и свадебное путешествие устроил на целых десять дней, стараясь оттянуть ее встречу с сыном.