Я поднимался по широкой, очень широкой терассе очень гладкого камня в светлом городе вверх. Там наверху он и был. Кинотеатр. Я потянул на себя массивную дверь и вошёл в одну из его колонн – в кассу. Как пальцы только не замёрзли о камень ручки двери. Я встал на цыпочки и протянул в окошко всё золото, что было у меня: «Тётенька, дайте билет». Ночь настала прямо в лесу. Я умел видеть волков и медведей и разных зверей, пробиравшихся по ночному лесу за мной. И я уходил. Я погладил их всех на прощание, до утра, и оказался у домика на краю крохотных выселок. Здесь бы тоже был лес, если б не этот тёплый падающий округ жёлтый уютный свет. «Я вернулся», подумал я, «Как долго я спал…». Тихо стукнул в ночное окно и девчушка выглянула и исчезла, будить древнюю как мир старушку – встречать. Я посидел немного в горенке и понял тогда – насколько же я стал сед. И я не стал уезжать, я остался совсем, но чудовищные параллели уже выворачивали руки мне и сознание, и автобус уже готовился пройти мимо кладбища… С ужасом наблюдал я собственную свою память и постигал, как удалось всё-таки окружавшей меня реальности извернуть мою суть и исказить великое Действие. Изощрённо корёжа прошлась реальность по миру недотрагиваемого и я стал – лёд. Онемел о уран стон-нефрит. Крестик выломал крылья и оставил лишь взгляд. Глаза на́ги. Я смотрел в горизонт. Горизонт – это наше бессмертие. Уж это-то я ещё знал и поэтому, не колеблясь ни разу ни капельки, сел в автобус нацеливший фары на кладбище…
Было утро, легко-серое утро начинающегося. «Вы не знаете о какой погоде на сегодня мы договорились?», переговаривались негромко между собой соседи по автобусу, а я смотрел за новый микрорайон, за которым оставалось старенькое городское кладбище. Кресты и плиты узкой серой полоской были эстетично врисованы в шедевральный облик горизонта и я подумал, что легко-серое утро сегодняшнего дня было производной этой нежно-серой полоски. Да, когда-то там был похоронен и я, но это не имело основного значения, я лишь с теплом вспомнил о чёрном камне и посмотрел на кабину шофёра. Было пора. Шофёр закончил оформление дежурных бумаг и мы тронулись с конечной станции. Мы ехали в недалёкий какой-то полузнакомый городок, но это было не очень существенно. Главное – мы ехали мимо кладбища и дорога была утренней, радостной, солнечной. Лёгкая прохлада ещё тревожила меня, когда я попросил остановить где-то прямо в пути и вышел из автобуса на эту полупросёлковую дорогу. Впрочем асфальт был, и идти было удобно, и от солнца – смешно. Наши тоже там вышли и не знаю откуда. И мы пошли по дороге вперёд – в лагерь всё-таки мы опаздывали. Но в лагерь мы так и не добрались. Свечерело и приходилось тормозить попутки по всему темнеющему осторожно пути. Жёлтые стрелы озаряли нас жёлтыми снопами света и проносились мимо, и мы брели обречённые на ночную дорогу и возможно на ночёвку в лесу. Но тропа то была наша, правильная. И мы не боялись ни ночи, ни деревьев. Больше того, мы деревья – любили. С их чёрными лапами протягивавшимися к нам в жёлтых отсветах проносящихся машин. Они не царапали нас, они только играли в Пустяшки и Сумерки.
Я добрался до школы уже днём. Одноэтажный барак её, собранный из детских игрушечных досточек, стоял отдельной вселенной далеко за пределами свернувшейся тёмным котёнком деревеньки. В классах было светло и виктор тех мест сказал мне «Пойдём покажу». Мы вышли из школы и пробрались к недалеко совсем дому, сложенному из брёвен и древнего мха. «Смотри», виктор открыл дверь и мы вошли в низенький сруб. По полу застилался огонь. Голубыми, словно из жидкости, языками ласкался он к воздуху и разливался на всё. «Пожар», понял я и поплыл, рассекая собой голубое пространство вод надо мной. Мне бы вынырнуть. А я плыл и плыл в речке насквозь и не хотел покидать волшебных качающих вод. Зачем. Мне хорошо было и там. Я видел заманчивое устройство полупрозрачной реки и плыл как летел – лишь на доводящих до щекотного усилиях разума. Я вынырнул на балконе большой многоэтажки. На нём сушили бельё. Солнце смеялось надо мной сквозь простыни, я обиделся и ушёл в гостиничный лифт. Отель этот давно тревожил и ждал. Только был ненадёжен и в любой мог доставить во мрак. Надо было быть осторожным, и я был осторожным. А ему надо было доставить, он и доставил. Я цеплялся ногами ещё за эскалатор, пытаясь спиной отходить назад по спускающимся вниз ступенькам, но всё ж не успел и коридоры сгустившейся темноты приняли по пещерному горячо лютым холодом. Почти не разбирая ничего в темноте, я проходил по узким тоннелям вперёд и по бокам лишь мелькали немногие, почти окончательно тёмные проёмы подземных цехов. Я был трезв и тёмен внутри и с трудом разбирал путь лишь потому, что путь был прям. Я свернул в тёмный цех. Синий свет больше был темнотой и я не встретил в цеху никого. Уходить показалось во мне и я побрёл в темноте сквозь пронизанный о темноту проход. Наконец-то. Комната человеческая. Всё спокойно и здесь живут. Правда временно. Мы там жили недолго, по несколко дней всего и на кровати моей лежал уже пассажир новоприбывший. Дело нормальное. «Моя то койка», сказал я ему. Он был не против, но я всё равно уже выписывался из этого полуобщажного номера в больничный двор. На дворе больницы осень была и мы пошли с товарищем за квадратный пакгауз, смотреть – правильно ли кладут кирпичи. Потому что в этом пакгаузе и было зарыто то самое главное, что позже приведёт нас на трамвайную остановку на излинеенном проводами перекрёстке. А от перекрёстка уже рукой было подать и я пошёл по боковой аллее тянувшейся вдоль дороги. По боковой аллее, под зелёными листьями которой молодые мамы катали в колясках своих малышей. Автобус был где-то здесь и я не ждал его на остановке, он сразу пришёл. И отвёз меня на окраину, где мы зарыли в глубоких лунках людское бумажное счастие, навсегда. Я вспомнил себя пионером и, пробравшись на завод, добыл лом и пошёл к тем лункам – внимательно посмотреть на итог нашей жизненной деятельности. В лунке бумага от денег превратилась в труху и я удовлетворённо отряхнул руки – мы прожили время не зря. «Надо залить», сказал я проходившему мимо рабочему. Он не против был и выдал ведро с раствором мне. И я вцементировал напрочь в свежий грунт наше светлое прошлое.
«Не подскажите какой поезд идёт в Никуда?», спросил я у кассира на вокзале и в нетерпении даже ногу одну приподнял – так уехать хотел. Женщина подняла на меня внимательные глаза. «Не знаю. Но минуточку. Вы спросите в багажном», ей видимо жаль было меня. Я поблагодарил её вежливо и от души и спустился в багажное. Там конечно бардак. Мало того что носильщики бегают в фартуках и с совками за поясом, так ещё получилось так – беженцы. Их сидела семья в том углу, в котором остановиться надо было и мне, и я пришёлся родственником им по перекату. Они тоже были в постоянном движении, только родина-мать их сидела на узлах и мешках, никуда не уходя и поправляя подгузники вновь прибывшим из похода в буфет или в бесплатный по их многодетности туалет. Она была пожилая, не старая, и я видел глаза её чуть уставшие, но с запасом терпения не на одну ближайшую вечность. Мне надёжно было в этих глазах. Я спросил «Откуда вы?». «С Малой Земли», сказала она, «Там нелёгок стал хлеб. И нам не нашлось…». «Хлеб жизни?», спросил я, хоть, конечно, давно знал и сам. Просто тепло мне было мгновением отразиться в её любящих, многострадальных глазах. «Хлебушек дня», ответила мне она и добавила словно про себя «По ночам-то хватает пока…». «И куда же теперь?», спросил я. «В Никуда», ответила она просто. И я понял, что нам в одну сторону. Я отдал пока её малышам мой волшебный рюкзак – посмотреть. И пошёл вызволять наш поезд, запропастившийся где-то видимо окончательно и напрочь…