Из Парижа, 13 августа 1728
Ваша дочь, сударыня, рассказала мне о том, какой вы подверглись опасности, и я так испугалась, словно сама была тому свидетельницей. Не повлиял ли испуг на ваше здоровье? Как вы себя чувствуете? Сделайте милость, напишите мне. Мы — ваша дочь, госпожа Найт и я — часто о вас говорим, вы ведь знаете, как я их люблю. Я надеялась, что с помощью господина Кабана мне удастся найти способ как-то улучшить положение вашей дочери{59}, но никогда мне не приходилось сталкиваться с большим бескорыстием, большей деликатностью чувств, мягкостью и — большим упрямством: от чрезмерной ее добродетельности поистине можно потерять терпение; она повела себя столь достойно, что мною попеременно овладевали то гнев, то восхищение, и я не в силах была ни бранить ее, ни одобрять… Теперь пришло время рассказать вам о переменах в делах моих. Боюсь только, что, коснувшись сего предмета, я невольно вновь напомню вам о ваших собственных горестях. Сначала моя пожизненная рента подверглась резкому сокращению. Я посылала вам копию с письма, которое направила кардиналу. Я вовсе не льстила себя надеждой, что оно возымеет какое-либо действие, но мне не хотелось иметь впоследствии повод в чем бы то ни было себя упрекнуть. Я обещала моей бедной Софи{60}, до этого получавшей от меня согласно договору триста ливров пожизненной ренты, которая теперь сократилась до ста, что, ежели из этих денег ей что-нибудь вернут, я пересмотрю договор, хотя это, как вы знаете, было бы не в мою пользу. Ей вернули сто пятьдесят ливров, и она ни за что не хочет воспользоваться моим обещанием; мы условились, что новый договор вступит в силу только через два года, ибо она хочет, чтобы прежде я разделалась со своими долгами. Разве не великодушно это с ее стороны?! Я же во всем этом играю не самую лучшую роль. Я получила обратно восемьсот сорок ливров, так что ныне располагаю двумя тысячами семьюстами сорока, но моя радость по этому поводу весьма омрачена тем, что, как оказалось, о семье господина де Ферриоля позабыли. Госпоже де Тансен возвращено всего триста ливров; это очень мало по отношению к ее доходам, и она в бешенстве. А между тем она своевременно приняла все возможные меры: часто виделась с господином де Машо, несколько раз писала к кардиналу, пускала в ход своих весьма влиятельных друзей, так что и не сомневалась в том, что ей возвращено будет все. Теперь она в ужасном расстройстве, как говорят; сама-то я с ней не вижусь. Ее фаворитка госпожа Дуаньи уже начинает впадать в немилость.
Ничего не пишу вам о Соборе{61}, ибо, хоть я и причастна к его главе, поскольку кардинал знает меня с моих младенческих лет, мне всегда неохота была слушать всякие разговоры об этом. Впрочем, ежели вас очень это занимает, могу переслать вам все акты и послания. Но, право же, не советую проявлять здесь любознательность — умрете со скуки. За исключением послания двенадцати епископов{62}, в самом деле превосходного, все это производит прежалкое впечатление. По этому поводу могу напомнить вам слова госпожи Корнюэль{63} — что не существует героев в глазах их лакеев и отцов церкви в глазах современников. То, что я наблюдаю вокруг, внушает мне серьезнейшие сомнения в отношении прошлого. Не будем больше касаться этого предмета: я и так довольно наговорила вам всякого вздора.
Не более привлекательны и всякие свары при дворе. Споры о первородстве между принцами крови и возражения герцогов породили лишь отвратительные «записки»{64}; а мы, публика, желаем, чтобы нас за наши деньги развлекали. Наши прекрасные дамы предаются благочестию, а вернее, усердно его выказывают. Госпожи де Гонте, д’Аленкур, мать и невестка де Виллар, маршальша д’Эстре — все, как одна, принялись строить из себя святош. У короля по-прежнему любовницы нет, герцог Мэнский{65} в большой дружбе с кардиналом, сей последний чувствует себя превосходно, — он проживет еще достаточно долго, чтобы успеть воспитать нашего юного монарха. Королева в тягости, на четвертом месяце. Спектакли играются прескверно. Тевенар и Антье из Оперы ушли, потому что им велено было уступить свои роли Шассе и Пелисье. Герцогиню де Дюрас, которой приписали это распоряжение, всячески поносили на лестнице Оперы. У Шассе был весьма неудачный дебют, но с тех пор он стал играть лучше. Что до Пелисье, то она в этих операх играет отвратительно. Франсин ушел, а Детуш, как я вам уже писала, будет руководить Оперой. Вот тогда мы вновь увидим Лемор. Франсин получает пятнадцать тысяч ливров пенсии, после его смерти сын его получит восемь, а дочь — шесть. Вы спросите, почему такая щедрость? А потому, во-первых, что эти пенсии выплачиваются из средств Оперы, а во-вторых, Франсин сделал за свой счет немало превосходных декораций и оставляет их театру. Теперь два раза в неделю будут даваться концерты духовной музыки.