А ведь я был тогда в том возрасте, когда так обостренно, всеми порами, всем существом своим ощущаешь жизнь, ее вкус, ее запахи, когда между нами и внешним миром начинают возникать тайные, порой чувственные, связи.
Мне почему-то кажется, что эта последняя фраза может найти в тебе отклик. Или я ошибаюсь? Со сверстниками, даже с твоей матерью я никогда не решался коснуться этой темы, должно быть, подобная стыдливость свойственна всем взрослым. Им неловко касаться некоторых вопросов — так мучительно неловко бывает во сне, когда вдруг видишь себя на улице в одной рубашке.
Не думаю, чтобы я был исключением. Как и у многих других, были и у меня годы, когда жизнь внезапно затопляла меня и вновь отступала, оставляя во мне свой неизгладимый след, подобно тому как остается после отлива острый запах моря.
Но приходит время, когда мир вдруг оказывается лишенным запахов, когда предметы и пейзажи перестают быть для нас чем-то живым.
Мои воспоминания о Пуатье отчетливы, и все же умозрительны, лишены красок. И не только потому, что к этому времени я уже потерял то, что называл бы «состоянием душевной умиротворенности», но и потому, что в течение двух лет неожиданно для меня самого, и больше чем когда-либо, главным в моей жизни оставалась Ла-Рошель. Вздумай я сейчас взглянуть на свою жизнь с высоты птичьего полета, этот город и тогда оказался бы ее географическим центром.
Потому, что именно здесь решилась моя судьба, а с ней судьба всей нашей семьи.
Мне было восемнадцать лет, я был сильным, стройным парнем и довольно эффектно выглядел на своем новом мотоцикле. Я только что стал студентом, у меня была своя комната, я чувствовал себя свободным и без всякой робости наблюдал тот новый мир, в который входил.
В ближайшую субботу я, как и обещал отцу, отправился в Ла-Рошель, а затем стал ездить туда каждую субботу (кроме третьей субботы каждого месяца). Дома все было по-прежнему — моя комната, которая почему-то казалась мне другой, плохо освещенная столовая, неподвижный взгляд матери, язвительный голос Ваше.
От Никола я получил только две открытки, в которых он писал, что в Бордо дела у него идут отлично, «преподаватели — ребята что надо», и обещал «кое-что порассказать, когда увидимся на рождественских каникулах».
Я вдруг с изумлением обнаруживаю, что именно сейчас, когда я подхожу к самому важному в своем рассказе, мне неожиданно изменяет память. Вернее, я с трудом восстанавливаю события в их хронологической последовательности. Память сохранила лишь отдельные, разрозненные картины, правда четкие, словно высеченные резцом, однако соотнести их друг с другом я не всегда могу. Так, например, ясно вижу себя в первое же воскресенье в Ла-Рошели, на плас д’Арм, во время антракта в кинотеатре «Олимпия». Я стою на тротуаре и курю. Мимо идет бывший мой товарищ по лицею со своей девушкой и подмигивает мне. Пасмурно, холодно. Возвращаюсь в префектуру; в гостиной сестра и зять принимают своих гостей. Проходя мимо, слышу, как они о чем-то спорят.
Другой кинотеатр — уже в Пуатье, третье воскресенье. Я не поехал домой, потому что накануне вечером шел холодный дождь и на дорогах была гололедица. Потом сижу в ресторанчике, пью пиво, смотрю, как студенты третьего курса играют на бильярде.
В памяти у меня много таких разрозненных картин, я мог бы разметать их, словно колоду карт. А вот еще одна.
Ла-Рошель. Рождественский вечер, мы с Никола сидим в кафе. Мы много выпили, со мной это случилось впервые. Никола очень возбужден.
— А женщины в Пуатье есть? — спрашивает он меня словно торжествующим тоном.
Я не знаю, что ответить. Об этом я просто не думал. Правда, в ресторанчике, в котором я постоянно бывал, я успел заметить одну молодую еще женщину, которая всегда одиноко сидела у окна, будто кого-то ожидая.
— Ну, старина, в Бордо их полным-полно!
Напав на эту тему, он уже не мог остановиться. В час ночи, когда он провожал меня до двери префектуры, он все еще говорил о женщинах.
— Надо нам и тут найти себе парочку на время каникул. Теперь-то я в этом деле собаку съел.