Она перевела взгляд с пытливой физиономии сатира на синие деревья, потом на землю, и улитка размером с мяч для софтбола ответила ей внимательным взглядом.
— Я к тому, что мне, собственно, полагается лежать в постели, — негромко сказала Джой.
Музыка зазвучала опять, хоть Джой и не могла бы точно сказать, когда именно. Сатиры, вспомнила она, играли на таких смешных дудочках, бамбуковых, что ли, однако Ко, похоже, пользовался руками преимущественно для того, чтобы чесаться, к тому же, на этот раз, музыка слышалась совсем издалека. Ко потянулся — ну и вонь же от него — с явным наслаждением поскреб задницу, при этом щегольский, лохматый хвост его вращался, как пропеллер, и наконец, сказал:
— Ладно, думаю, теперь особой опасности нет. Пошли, что ли, дочурка?
Нелепость этого слова в устах подобного создания, заставила ее против собственной воли прыснуть.
— Пошли? Куда? — спросила она.
Ко поднял кустистые, покатые брови.
— Как куда, с Древнейшим знакомиться, куда же еще? Уж Древнейший-то знает что делать.
— Древнейший? — Джой вскочила на ноги. — Какой-такой Древнейший?
Ко ухмыльнулся, но не ответил.
— Да не могу я никуда идти, — воскликнула Джой, — мне завтра в школу, у меня экзамен, Господи-боже. И родители, если они проснутся и обнаружат, что меня нет… Слушай, не знаю, как я сюда попала, но должен же отсюда быть выход. Ты просто покажи куда идти и все будет отлично. Прости, но мне правда нужно домой.
Улыбка сатира стала положительно жалостной.
— Дочурка, теперь ты Границу не перейдешь. Луна-то уже зашла.
— Границу, — сказала Джой. — Какую еще границу? И при чем тут луна, вообще? О чем ты?
Но Ко уже шел под деревьями, и Джой заковыляла за ним, не желая остаться в одиночестве.
— Мне домой надо! — завопила она, поравнявшись с ним. — В школу! Далеко до этого твоего Древнейшего, кем бы он ни был?
Ко обернулся, взял ее руку, похлопал по ладони пальцами, толстыми и шершавыми, как подушечки на собачьей лапе.
— Дорогой поговорим, — сказал он. — Да все будет хорошо, дочурка, я в этом почти совсем уверен. В Шейре довольно часто все складывается к лучшему.
Глава третья
Путешествие заняло целый день. На луг Ко выходить не желал — «В такой близи от Границы лезть на открытое поле — все едино, что приглашать перитонов к обеду» — и держался закрытых мест, какой бы неровной ни становилась тропа. Он вел Джой из леса в ежевичные заросли, а из них опять в густой, темный лес, где подрост лишь изредка прерывался испещренными солнцем полянами, на которых птицы, такие невозможно яркие, словно их раскрашивал братец Джой, пели, как поет ветер над водами и вода над камнями. Какое-то время за ними следовала чета черно-золотых пичуг, снижавшихся, чтобы повиться вокруг головы Ко, безостановочно щебеча в его волосатые уши. Ко ни разу им не ответил, и почему-то это внушало Джой облегчения, но слушал внимательно.
По временам Джой испытывала полную уверенность, что по дороге за ними кто-то следит и следит внимательно. Поначалу она замирала и резко оборачивалась, но так никого и не увидела, и все это стало напоминать ей насмешливые предложения Абуэлиты попробовать еще разок заглянуть себе в ухо. Мысль об Абуэлите опечалила Джой, она перестала оглядываться, но все равно чувствовала, что за нею следят, изучают ее, внимательно оценивают — возможно, то были синие деревья, возможно, ветер.
По одной из прогалин бежал прозрачный ручей, Джой опустилась близ него на колени, крикнув Ко, чтобы тот подождал ее. Вода была холодная, сладкая, вкус ее пронизал Джой, как озноб. Снова наклонившись попить, она увидела свое лицо, смуглое, худое, такое заурядное, и, как всегда, показала ему язык. Но на этот раз, на этот раз, из-под ее лица, сквозь него, всплыло другое, раздробив отражение Джой на смеющиеся пузырьки — всплыло, показало ей зеленый язык и в совершенно непристойной радости расхохоталось, словно сама непрестанная музыка. Джой взвизгнула, вскочила и отчаянно понеслась к сатиру, и врезалась в него, едва не сбив с ног. «Успокойся, дочурка, старина Ко с тобой. Ты чего так испугалась?».