— Запомни, держи свои загребущие ручонки подальше от моих вещей. Тут парень, забыл как его, придет за саксом, скажи ему чтобы подождал. Я обернусь быстро и принесу тебе хорошего греческого кофе.
Когда он ушел, Джой огляделась вокруг взглядом неожиданно хозяйским. Магазин представлял собой одну большую комнату, которую разделили на две поменьше, руководствуясь не более чем настроением. Та часть, в которой находилась Джой, представляла собой подобие демонстрационного зала, полного витринок с инструментами, стеллажей и теней от висящих на стенах гитар. Дальняя часть, в которой было и потемнее, и порядка побольше, служила Джону Папасу мастерской и кабинетом. Беленые стены ее остались голыми, если не считать двух обрамленных концертных афиш на греческом языке. На длинном столе были аккуратно разложены несколько струнных инструментов и, в гораздо больших количествах, язычковых и деревянных духовых, пребывающих в разных состояниях разборки; на каждом имелась бирка с номером. Стоявший в темном углу высокий железный шкаф содержал рабочие инструменты Джона Папаса.
Джой, еще раз чихнув, принялась за работу. Большую часть времени она провела в демонстрационной, расставляя по стеллажам книги и брошюры по музыке, собирая бесчисленные пластиковые стаканчики из-под кофе и опорожняя две пепельницы от окурков тонких сигарок, уже не умещавшихся в них и потому валявшихся на стойке среди груд счетов и квитанций. Теперь она напевала совсем другую, чем на улице, мелодию, и лицо ее, пока она прибиралась, понемногу разглаживалось. Голосом чуть более высоким и чистым, чем тот, которым она говорила, Джой выпевала, почти сама того не сознавая, песню без слов. Мелодия блуждала от мажора к минору, наобум меняя тональности. Джой называла ее своей посудомойной песней, если вообще как-то называла.
Она привела в порядок подтекающий туалетный бачок, напомнив себе, что нужно еще раз напомнить Джону Папасу, чтобы тот сменил древний механизм бачка, и направилась в чулан, за пылесосом, теперь она пела громче, чтобы слышать себя сквозь его дребезжащие завывания. Работала она тщательно и прилежно и пропылесосила даже выходящую на стоянку машин черную лестницу. За ревом пылесоса она не услышала, как отворилась дверь магазина, и только выключив пылесос, обернулась, увидела юношу и ахнула от удивления, издав во внезапно наступившей тишине звук, похожий на вскрик.
Юноша улыбнулся ей, разведя перед собой пустые руки.
— Я тебя не обижу, — сказал он. — Я Индиго.
Юноша был хрупок, ростом ненамного выше Джой да и выглядел не старше; но в движениях его присутствовала плавность, напомнившая Джой документальные фильмы о леопардах и гепардах, которые показывают по телевизору. На нем была синяя ветровка, застегнутая, несмотря на стоявшую в Вэлли жару, желтоватые хлопчатобумажные брюки и ветхие кроссовки; глаза юноши отливали самой густой синевой, какую Джой когда-нибудь видела — действительно, индиго, — кожа схожего очерком с сердечком лица казалась почти прозрачной. Рот был широк, а маленькие уши заострены — не так, как у мистера Спока[1] из телевизора, но заострены определенно. Джой он показался самым красивым человеком, какого она видела в жизни, и все же ей было не по себе.
— Я Индиго, — повторил юноша. — Я ищу… — он запнулся, неловко произнося столь простые слова, — «Папас Музыку». Это ведь «Папас Музыка»?
Выговор его отличался от выговора Джона Папаса, в нем слышалась гармоническая ритмичность, так разговаривали девочки из Вест-Индии, учившиеся в школе Джой.
— Это «Музыка Папаса», — ответила Джой, — только мистера Папаса сейчас нет. Он вот-вот вернется. Могу я чем-нибудь вам помочь?
Индиго вновь улыбнулся. Джой заметила, что, когда он улыбается, глаза его становятся темнее и таинственнее. Он не ответил ей, но сунул руку под ветровку и вытащил рог. Длинный, как предплечье юноши, спирально изогнутый наподобие морской раковины. Поначалу Джой решила, что рог пластмассовый — из-за его цвета, густого, переливистого, серебристо-синего, такой можно встретить в раздаваемых на улицах маникюрных наборах или еще у спортивных автомобилей. Но когда юноша поднес рог к губам, Джой по первым же нотам поняла, что тот изготовлен из неизвестного ей материала. Звук был мягкий, но теплый, богатый, ни дерево, ни медь ничего похожего не создают — так мог бы звучать далекий голос человека, поющего без слов о местах, которые, и он это знает, ей неведомы. Когда Джой услышала его, у нее перехватило горло и защипало в глазах, и все же, она с изумлением обнаружила, что улыбается.