Она еще раз помахала рукой и крикнула:
— Мы идем, Senorita Эшли! Не надо так бегать, заработаете сердечный приступ, а свалят все на меня!
Шли дни. Джой ходила в школу, общалась, относительно мирно, с родителями, когда те бывали дома, то и дело ссорилась со Скоттом, от случая к случаю ночевала в доме Би-Би Хуанг, несколько вечеров в неделю проводила, помогая по хозяйству, в «Музыке Папаса» и обзавелась привычкой вглядываться в глаза уличных музыкантов, бездомных бродяг и пошатывающихся, полусумасшедших нищих, каковых, согласно постановлению городского совета, в Вудмонте не существовало. Ни одного Древнейшего она так больше и не повстречала, но поисков не прекращала.
Индиго не вернулся. Джон Папас, шаркая, бродил по магазину, непривычно раздражительный, часто удаляясь в свой кабинетик для телефонных переговоров, как правило, длительных и ведшихся всегда по-гречески. Нередко он прерывал обычную работу Джой, чтобы дать ей импровизированный урок музыки, постоянно повторяя: «Пиши, пиши, нужно записать то, что ты слышала там, в том месте. Что толку слышать, если записать не умеешь?». Джой старалась, как только могла, не забывать о трезвучиях и обиходных ладах, децимах, малых септимах и квинтах, однако слова, цифры да и сами фортепьянные клавиши, казалось, имели столь далекое отношение к воздуху, которым она дышала на Шейре, что у нее часто опускались руки и она вылетала из магазина, хлопая дверью так, что дребезжали старые стекла витрины. Но на следующий день возвращалась. Больше пойти ей было некуда.
И еще она боялась попытаться вновь побывать на Шейре. Дни проходили, Индиго не появлялся, и Джон Папас все чаще возвращался к одному и тому же разговору:
— Ты когда-нибудь думала попытаться еще раз найти это место, Границу? Просто, ну знаешь, — просто попытаться?
Джой кивала, отворачиваясь от нотных альбомов, которые расставляла по полкам.
— Все время. Практически, каждую минуту.
Джон Папас отводил взгляд и, закрепляя колок на шейке гитары, бормотал:
— Так, может, стоит попробовать. Вреда-то никому не будет.
— Мне, — отвечал Джой. — Мне будет. Я каждый день дважды прохожу тот угол, и всякий раз думаю: «Хорошо, сегодня, на этот раз я точно пройду квартал, половину квартала, и попаду в Шейру, в Шейру и в музыку, и увижу Древнейших, всех, прямо сейчас, прямо сейчас». И ничего не предпринимаю. Потому что — что со мной будет, если я пройду до конца улицы, и ничего не найду? Ни музыки, ни Границы, ни Шейры, ничего? Я этого не вынесу мистер Папас. Лучше уж ничего не знать, понимаете?
Она не плакала, но собственные глаза казались ей вставленными в орбиты холодными, тяжелым камнями.
— Да, — говорил Джон Папас. Голос его звучал глухо, невыразительно, но руку он с плеча Джой не снимал. — Да, я знаю, Джозефина Ангелина Ривера. Только жизнь вся и состоит из того, чтобы пойти и попробовать. Поверь мне. Это я тоже знаю.
И через минуту смущенно добавлял:
— А этот юноша, Индиго, ты не могла бы там с ним повидаться?
Джой молча смотрела на него, и Джон Папас пояснял:
— Ты могла бы сказать ему, что Папас собирает деньги. Еще немного времени, вот все, что мне нужно. Запомнишь?
— Запомню, — говорила Джой и уклонялась от его руки. — Запомню, что вам нужен рог, а все прочее безразлично. Он, музыка, даже я. Вам следовало бы стыдиться, мистер Папас.
Она проработала до вечера, не разговаривая с ним, а Джон Папас до самого ее ухода сидел у себя в кабинете.
Но прямо на следующую ночь, ночь, когда в небе снова стоял полумесяц, при всех опасениях Джой, что Граница отодвинулась далеко, туда, где ее нипочем не найти, бледное серебристое мерцание обнаружилась в точности там, где Джой вышла из Шейры, в аккурат за почтовым ящиком на углу Аломар и Валенсия. Джой долго стояла, ожидая, пока проедут машины и автобусы, пока дети ее лет, со снисходительным презрением поглядывая на нее, пронесутся мимо на отблескивающих в свете неона роликах. Затем шагнула вперед, шагнула еще и вот она уже смеялась и плакала под горчичным солнцем Шейры в вонючих объятиях Ко.
— Как ты узнал? — спросила она, когда снова смогла разговаривать. — Как понял, что я пересеку Границу именно здесь именно в эту минуту? Турик, щекотно… — это рог нежно скользнул по ее шее ниже затылка. Сатир расплылся в улыбке и обеими сомнительной чистоты руками разгладил бороду.
— Вот ею и почувствовал, дочурка, — с гордостью пояснил он. — Мы много чего узнаем от наших бород, мы, тируджа. Всякий раз как мы пребываем в сомнении, в неуверенности, кто-нибудь из нас произносит: «Не забывайте прислушиваться к бороде», — так мы всегда и делаем, и борода непременно приводит нас туда, куда надо.