– Поищи, поищи, – пробормотала она, – отвлекись.
Гайка булькнула, и больше никакого движения в воде не возникало: видно, аполин обиделся.
– А вы ночью-то не замерзнете? – уже другим тоном – обыденным, домашним – забеспокоился Жан-Филипп.
– У меня халат с подогревом, – сказала она, накидывая капюшон на мокрые волосы. – Да поймите же, я с этим аполином два часа ныряла. За плавник держалась. И за шею. Вдруг опять…
– Да, – еще тише и мягче ответил он, и она поняла, что ему все про оленя известно. – Да, вы правы – мы в ответе за тех, кого мы приручаем.
Варваре захотелось сморщиться, но она автоматически сдержалась, памятуя, что при этой гримасе усики у нее встают дыбом. Беда вся в том, что мы в ответе еще и за тех, кого приручили не мы. Но говорить этого не стоит.
– Так что же вы наблюдали? – Жан-Филипп снова изменил тон – сейчас это был научный руководитель базы.
– Мираж нельзя назвать даже наблюдением. А сегодня и вообще ничего не было, – вероятно, аполины мешали.
Она промолчала о том, ради чего ныряла сегодня до одури и что возникло так слабенько, так отдаленно – скорее желаемое, чем действительное. Импульс боли, болезни, неблагополучия – те самые конвульсивные волны какой-то беды, которые исходят только от раненого или умирающего животного, испускаемые Золотыми воротами. Но не чудилось ли ей это и здесь, на побережье?..
– Скажите, пожалуйста, – медленно, словно подчеркивая этим всю важность вопроса, проговорил Жан-Филипп, – какова основная компонента того излучения, которое вы принимаете?
Варвара вскинула голову, так что капюшон упал на спину и с шелестом отключился. Ведь она ни словом не обмолвилась о своем чутье, но Жан-Филипп знал и даже не сомневался, что излучение – многокомпонентное, и с ним не нужно было лишних слов.
– Гравитация, – ответила она кратко и уверенно.
– Источник – живая система?
– Ворота – система живая. "Шпалы" – наполовину. Излучение из глубины моря, экранируемое островами, – чистая механика.
– Где именно расположен излучающий центр?
– На осевой линии между воротами. Расстояние от берега я и пытаюсь уточнить. Использую тень островов.
– Только что ж вы ныряете без гидрокостюма? – перешел он уже на испробованный отеческий тон.
Она безмерно удивилась, что он этого не понимает:
– Без костюма меня явно принимают за аполину – во всяком случае, пока я в их группе. А это – гарантия безопасности. Но вот за кого меня примут в гидрокостюме – не знаю.
– То есть вы полагаете, что гипотетический глубинный центр – назовем его хотя бы так – обладает анализатором?
– Дистанционным. Иначе и быть не может.
– И этот глубинный центр – не природное образование и не придаток живого существа, а некоторое квазимыслящее устройство, установленное здесь пришельцами неизвестной нам планеты и таким образом по возрасту столь же древнее, как Пресептория?
– Вряд ли стоит допускать, что сюда прилетали представители двух различных цивилизаций…
– Разумно. Тогда мы были бы уже третьими, а это почти невероятно – планета ведь далека от звездных скоплений. Но тогда как объяснить тот факт, что наделенное какими-то исполнительными приспособлениями мыслящее устройство – причем запрограммированное гуманоидами устройство, подчеркиваю! – допустило последовательную гибель трех взрослых людей и создание чрезвычайно опасной ситуации (и хорошо, что не хуже) для ребенка?
Варвара зябко поежилась, кутаясь в свой длинный халатик. Длинный и пушистый, как бурнус. Что такое "бурнус"? Откуда всплыло это слово? "Пробирая шерстинки бурнуса…" А, это оттого, что Жан-Филипп померещился ей врубелевским Демоном.
Но дело в том, что ассоциации – штука безошибочная. И стоит подумать, почему это вдруг – "шерстинки бурнуса…"
– По-видимому, – проговорила она, внутренне постанывая от необратимой утраты взаимопонимания и необходимости подбирать слова, – в нас не всегда видят разумных существ.
– Как это – не всегда? – всполошился Жан-Филипп. – Вы, голубушка, таксидермист, а не кибернетик, поэтому только вам позволительно допускать, что мыслящее устройство может действовать по настроению или капризу. Не всегда!..
Он спохватился и восстановил академический тон:
– Гуманное начало – вот первый закон, который в той или иной форме вкладывается в любую машину, не только мыслящую, но и обладающую свободой воли. Как робот, например. Логика и гуманизм – альфа и бета любой подобной программы. Тогда как же ворота Пресептории не пропускают ни одного живого существа, но спокойно впустили всех нас; молния, равнодушная к человеку под парусом, убивает Лероя; "шпалы" топят палатку с Серафиной, но вас, даже на большой глубине, никто не трогает; даже асфальтовые гориллы, которых вы объявили биороботами без всяких на то оснований, кроме неуязвимости их шкуры, они должны бы подчиняться этому управляющему центру как выносные автономно действующие придатки – и вот они опекают всех животных Степаниды, а нас обходят, словно мы – каменные глыбы.
– Вы хотите, чтобы я ответила вам на все эти вопросы? – негромко проговорила Варвара, стараясь вложить в собственные интонации как можно больше смирения.
– Я просто прошу вас пояснить, как все, перечисленное мною, согласуется с вашей моделью сложнейшей кибернетической системы, упрятанной на морском дне? Я подчеркиваю: вы имеете право на создание любой модели, но не отказывайте ей в элементарной логике! Как, впрочем, и гуманоидам, ее программировавшим.
Варвара беспомощно пожала плечами, глядя в море, золотящееся вечерними звездами. Ощущение холода, непериодическими толчками приходящее то ли из-за горизонта, то ли из-под него, настигло ее и здесь. Чувствует ли это Жан-Филипп? Если и чувствует, то себе не верит. Так человек, потерявший слух на девяносто девять процентов, будет уверен, что звон ему только чудится, пока не увидит колокола. И снова всплыло в памяти: "И не слышал колосс, как седеет Кавказ за печалью…"
– Я сама еще не успела в этом разобраться, – честно призналась она. – Вероятно, беда в том, что мы смешиваем понятия "гуманизм" и "земной гуманизм". Или что-нибудь другое.
– Ну знаете!.. – воскликнул Жан-Филипп, несомненно считавший себя исповедником какого-то всегалактического гуманизма.
– Да не знаю я, не знаю! – не выдержала Варвара, попирая всяческую субординацию. – Я только смутно представляю себе, что те древние строители Пресептории, за которыми вы не хотите видеть решительно никаких качеств, кроме способности возводить мегалитические комплексы, – это какая-то космическая элита, в неуемном всемогуществе возомнившая себя владыкой всего живого во Вселенной. Понимаете – всего, что под руку попадется! Попалась Земля, не знаю уж сколько там тысяч лет назад. Но что-то там не приглянулось, шумно, вулканы брызжут, альпийская складка образуется… Покинули. Взяли на память только несколько сотен видов зверюшек – может, живьем, а скорее всего, гены законсервировали. А вот на Степаниде тихо, нехлопотно, вот и возвели усадебку гостиничного типа. С палисадником. Семена для одного с Земли прихвачены, маргаритки там всякие, нарциссы, гладиолусы. Кибер-садовника поставили, чтобы сорняки вырывал. Одна беда: на земном языке маргаритки называются оленями, нарциссы – носорогами, гладиолусы – медведями. Метла, между прочим, – шаровыми молниями и прочими атмосферными неприятностями.
– А садовник – это ваш глубинный управляющий центр?
– Если бы! Боюсь, что тут гораздо хуже. Видели, как приносят из леса брошенных детенышей? Не слабых, выпавших из гнезда или норы, – нет, наиболее сильных, агрессивных. За это и брошенных. Милых и дружелюбных – мамаше под брюшко, а сильных и активных – на чистый воздух. Как удалось заложить в генную память такой принудительный отбор, перебивающий инстинкт материнства? Не знаю, не знаю. Но садик процветает, очаровашки прыгают, кувыркаются, клянчат подачки у горилл. Умильно? Вот мы и умиляемся, вместо того чтобы сесть и разобраться, что же за чудовищная селекция здесь процветает. И не за то ли Степка на ту сторону угодил, что какой-то тест на очарование не прошел?