— Кто идет?
— Карл Седьмой! — крикнул в ответ солдат.
— Чей отряд?
— Бурбона.
Нас пропустили. У ворот города нам пришлось снова оставить лошадей на попечение вестового и, соблюдая все предосторожности, идти пешком.
Мы остановились перед домом с решетками. Это был дом моей прелестной танцовщицы, которая стала герцогиней Уклесской. Мы тихо постучались, и дверь открыли… Нас встретил какой-то человек; светя нам большим железным фонарем, он повел нас, открывая одну дверь за другой и оставляя их потом все открытыми. Несколько раз человек этот с любопытством нас оглядывал. Я тоже стал всматриваться в него — лицо его мне показалось знакомым. У него была деревянная нога; роста он был высокого, худощавый, смуглый; глаза цыгана, лысина и профиль Цезаря. И вдруг, заметив движение, которым он приглаживал волосы на висках, я все вспомнил: Цезарь с деревянной ногой был не кто иной, как знаменитый пикадор, большой щеголь, завсегдатай классических пирушек, в которых принимали участие певцы и аристократы. Давным-давно еще ходили слухи, что он заменил меня в сердце знаменитой танцовщицы. Я никогда не делал попыток эти слухи проверить, ибо считал своим долгом странствующего рыцаря относиться с уважением к маленьким тайнам женских сердец. С великой грустью вспомнил я былые счастливые времена! У меня было такое чувство, будто я проснулся вдруг от стука этой деревянной ноги, в то время как мы проходили широкими коридорами, стены которых украшали старинные эстампы, изображавшие историю любви доньи Марины и Эрнана Кортеса.{93} Сердце мое все еще трепетно билось, когда в дверях показалась герцогиня.
— Приехала? — спросил дон Карлос.
— Сейчас прибудет, ваше величество.
Герцогиня хотела пропустить короля вперед, но он со всей галантностью этому воспротивился:
— Сначала пусть пройдут дамы.
Мы очутились в просторной зале, освещенной канделябрами на консолях; на эстраде, пол которой сверкал, стоял диван, а перед ним горела медная жаровня с ножками в виде львиных лап. Грея над жаровней руки, дон Карлос сказал:
— Только женщины умеют заставлять себя ждать… Это их великий дар!
Он замолчал, и из уважения к нему молчали и мы. Герцогиня мне улыбнулась. Увидав ее во вдовьем наряде, я вспомнил даму в черной вуали, выходившую из церкви в свите доньи Маргариты. Из коридора снова доносится стук деревянной ноги и шум голосов. Неожиданно появляются две запыхавшиеся женщины, закутанные в мокрые от дождя мантильи; они едва переводят дух. Увидев нас, одна из них, раздосадованная, хочет вернуться назад. Дон Карлос подходит к ней и что-то ей говорит, после чего они вместе уходят.
Другая, дуэнья, вошедшая совершенно бесшумно, следует за ними, но вскоре возвращается и, чуть высунув из мантильи руку, делает знак Вольфани. Тот поднимается и идет за нею. Увидев, что мы остались одни, герцогиня смеется и тихо мне говорит:
— Они от вас прячутся.
— А разве я их знаю?
— Как сказать… Не спрашивайте меня ни о чем.
Я замолчал, не испытывая ни малейшего любопытства, и хотел поцеловать изящные руки моей подруги, но она отдернула их и улыбнулась:
— Веди себя прилично. Помни, что мы оба уже старики.
— Ты такая же юная, как прежде, Кармен!
Несколько мгновений она смотрела на меня, а потом ответила жестоко и зло:
— А вот про тебя этого не скажешь.
Но ее жалостливой натуре захотелось залечить нанесенную мне рану, и, обвив мою шею своим боа из куньего меха, она подставила мне губы для поцелуя. Божественные губы! Они расточали ароматы молитв, похожих на цыганские пляски. Но она тут же отпрянула — в коридоре снова послышался стук деревянной ноги, отдававшийся эхом по всему дому.
— Чего ты боишься? — спросил я улыбаясь.
Нахмурив свои прелестные брови, герцогиня ответила:
— Ничего. Так, значит, и ты веришь этой клевете? — Сложив пальцы крестом и поцеловав их, она благоговейно и по-цыгански страстно прошептала: — Клянусь тебе!.. У меня никогда ничего не было с этим… Мы с ним из одной провинции, и я только соблюдаю обычай нашего края. Поэтому, когда бой быков сделал его калекой и он не мог заработать себе кусок хлеба, я его подобрала. Ты бы поступил так же.
— Да, так же.
Хоть сам я и не был в этом окончательно убежден, я торжественно заверил ее, что иначе и быть не могло. Словно для того, чтобы я больше не вспоминал об этом, герцогиня сказала мне с нежным упреком:
— Ты даже не спросил меня про нашу дочь!
Я сначала смутился, потому что вовсе об этом не думал. Но потом голос сердца вложил мне в уста слова оправдания: