Прежде чем отправиться в путь, мы спустились к реке, чтобы дать лошадям напиться. Взглянув на противоположный берег, я почувствовал искушение переправиться на ту сторону вплавь. Я поговорил со своими людьми и, когда увидел, что одни готовы идти на риск, а другие боятся, решил положить конец всяким колебаниям и вошел на лошади в воду. Лошадь вся дрожала и прядала ушами. Она уже плыла, когда на другом берегу появилась старуха с вязанкой дров на спине и начала нам что-то кричать. В первую же минуту я подумал, что она предупреждает нас об опасности. Когда я достиг середины реки, до меня долетели ее слова:
— Дети мои, ради всего святого реку не переходите. Всю дорогу проклятые альфонсисты запрудили…
Она скинула свою вязанку с плеч, спустилась к самой воде и, воздев руки к небу наподобие некоей сельской сивиллы, вскричала сурово и исступленно:
— Господь испытывает нас, он хочет узнать, сколько веры в душе у каждого и сколь тверды мы в поступках наших! Они без конца кричат, что одержали великую победу! Абуин, Тафаль, Эндрас, Отаис — все это в их руках, дети мои!
Я оглянулся, чтобы посмотреть, как переправляются мои люди, и заметил, что они испугались и стали возвращаться назад. В ту же минуту я услыхал звуки выстрелов: несколько пуль упало в воду невдалеке от меня. Я стал поспешно перебираться на другой берег. И когда лошадь моя уже врезалась ногами в песок, я почувствовал вдруг боль в левом плече; по бессильно повисшей руке побежала горячая струя. Мои солдаты, припав к седельным лукам, мчались уже галопом по влажным прибрежным зарослям. Лошади все были в мыле, когда мы наконец добрались до деревни. Я вызвал лекаря; он перевязал мне руку, укрепив ее на четырех шинах. Нисколько не отдохнув и не приняв никаких других мер предосторожности, я отправился со своими десятью уланами по горной дороге. Проводник наш, который шел впереди, пророчил нам еще новые беды.
Раненая рука моя так нестерпимо болела, что сопровождавшие меня солдаты, видя, что глаза мои блестят от лихорадки, лицо стало восковым, а подбородок и скулы почернели, словно покрытые двухдневной щетиной, почтительно молчали. От боли у меня потемнело в глазах; поводья я бросил и, проезжая деревней, чуть-чуть не наехал на двух женщин, они шли рядом; ноги их увязали в грязи. Отскочив в сторону, они закричали, уставившись на меня испуганными глазами. Одна из них узнала меня:
— Маркиз!
Я обернулся, ко всему равнодушный от боли:
— Что вам угодно, сеньора?
— Вы что, меня не помните?
Она подошла ближе и откинула укрывавшую ее голову мантилью наваррской крестьянки. Я увидел морщинистое лицо; на меня глядели черные глаза, светившиеся энергией и добротой. Я стал припоминать:
— Это вы?..
И замолчал, не зная, что сказать.
— Сестра Симона, маркиз, — договорила она за меня. — Неужели вы меня не помните?
— Сестра Симона, — повторял я, напрягая память.
— Мы много раз с вами виделись, когда были на границе с королем! Но что с вами? Вы ранены?
Вместо ответа я показал ей совсем побелевшую руку с синеватыми и холодными ногтями. Она мгновенно ее осмотрела и порывисто вскричала:
— Маркиз, ехать вам нельзя!
— Я должен выполнять приказ короля.
— Даже если бы вам надо было выполнить сто приказов. За эту войну мне привелось видеть немало раненых, и могу вас уверить — эта рана требует неотложного вмешательства… Поэтому пусть уж король подождет.
И, взяв мою лошадь под уздцы, она отвела ее в сторону. Я снова взглянул на ее смуглое морщинистое лицо. Черные сверкающие глаза аббатисы были полны слез.
Повернувшись к солдатам, она приказала:
— Следуйте за мной.
Голос ее был властен и вместе с тем мягок. Так в прежние времена часто говорили со мною старые бабушки.
Несмотря на то, что я совсем обессилел от боли, верный своим светским привычкам, я стал пытаться сойти с лошади. Сестра Симона не дала мне это сделать:
— Поезжайте! Поезжайте!