— Вам очень больно, сеньор?
То были глаза девушки, и, когда я узнал их, мне показалось, что освежающий поток утешения пролился на мою иссушенную душу. Мысль моя вспорхнула, как птица, разрывая туман полузабытья, сквозь который я видел мир в обличье тревожном, мучительном и смутном. С трудом поднял я единственную оставшуюся у меня руку и погладил ею голову, словно окруженную сиянием божественной и совсем еще детской скорби. Девушка наклонилась и поцеловала мне руку. Когда она подняла голову, в ее бархатных глазах блестели слезы.
— Не огорчайся, дитя мое, — сказал я.
Она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться, и, растроганная, прошептала:
— Вы такой храбрый!
Я улыбнулся, немного возгордившись от этого простодушного выражения восторга:
— Эта рука мне была совсем не нужна…
Девушка посмотрела на меня; губы ее дрожали, ее большие глаза глядели на меня, как два цветочка святого Франциска, которые пахнут скромно, но благостно.{97} Мне захотелось еще раз услышать ее тихий, успокоительный голос:
— Ты не знаешь, что наши две руки даны нам в память о первобытных временах, когда человеку приходилось лазать по деревьям, единоборствовать со зверями… Но в нашей теперешней жизни достаточно и одной, дитя мое… К тому же я надеюсь, что обрубленный сук продлит мне жизнь, — теперь ведь я стал похож на старое дерево.
Девушка зарыдала:
— Не говорите так, ради всего святого! Мне очень тяжело это слышать!
В ее почти детском голосе звучало то же очарование, которое светилось во взгляде; из полумрака алькова на меня глядело ее маленькое бледное личико; под глазами видны были синие круги. Уткнув голову в подушки, я прошептал:
— Говори, дитя мое.
Простодушно, почти смеясь, словно губ ее коснулся порыв детского веселья, она ответила:
— Почему вы хотите, чтобы я говорила?
— Потому что мне от этого хорошо. Голос твой — как бальзам.
— Как бальзам!.. — повторила девушка, словно ища в моих словах какой-то скрытый смысл.
И, опустившись на плетеный стул в изголовье кровати, она молчала, медленно перебирая зерна четок. Я глядел на нее сквозь сетку ресниц, глубоко провалившись в подушки, горячие, жгучие, томившие меня лихорадочным жаром. Мало-помалу меня окутали сны, легкие, словно парившие в воздухе, смутные, как череда облаков. Как только я открыл глаза, девушка сказала:
— Только что приходила мать настоятельница. Она бранила меня: говорит, что я своей болтовней утомляю вас. Поэтому вам тоже лучше молчать.
Она улыбалась, и на ее грустном лице с синими кругами под глазами улыбка светилась, как отблеск солнца на увлажненном росою цветке. Сидя на плетеном стуле, она глядела на меня глазами, полными раздумья и грусти. Глядя на нее, я чувствовал, как душа моя проникается тихой нежностью, простодушной, как любовь старика, который хочет согреть свои последние годы, утешая горести маленькой девочки и выслушивая ее детские сказки. Чтобы еще раз услыхать звук ее голоса, я спросил:
— Как тебя зовут?
— Максимина.
— Какое хорошее имя.
Она посмотрела на меня, вся зардевшись, и ответила искренне и правдиво:
— Единственное, что у меня есть хорошего!
— У тебя еще глаза хорошие.
— Глаза, может быть… Но сама я ничего ее стою!..
— Ну!.. А мне вот кажется, что ты стоишь очень многого!
Она прервала меня, огорченная:
— Нет, господин маркиз, меня даже нельзя назвать хорошей.
Я протянул ей свою единственную руку:
— Ты — лучшая из девочек, каких я знал.
— Девочек!.. Карлиц, господин маркиз. Сколько мне, по-вашему, лет?
Она встала и скрестила руки, смеясь сама тому, что она так мала ростом. Я сказал ей ласково и насмешливо:
— Должно быть, лет двадцать!
Она весело на меня посмотрела:
— Вы смеетесь надо мной… Мне еще нет пятнадцати, господин маркиз… Я думала, вы скажете, что мне двенадцать! Ах, что я делаю, я все время вызываю вас на разговор, а ведь мать настоятельница мне это запретила.
Опечаленная, она снова села и поднесла палец к губам, глазами умоляя простить ее. Но я не унимался:
— Ты давно уже послушница?
Улыбаясь, она снова призвала меня к молчанию, Потом тихо проговорила:
— Я не послушница, я воспитанница.
И, снова усевшись на свой плетеный стул, она погрузилась в раздумье. Я замолчал, ощутив на себе все очарование этих мечтательных глаз. Глаза девочки, мечты женщины!
— Слава всевышнему! Да здравствует король!
Королевские войска прошли по улице. Послышались исступленные крики народа, вышедшего им навстречу.