Это была правда. Я всегда отдавал предпочтение низверженному монарху, а не тому, кто восходит на престол, и защищал прошлое лишь из соображений эстетического порядка. В карлистах я находил ту же величавую красоту, что и в огромных соборах, и даже в годы войны мог бы удовлетвориться тем, что их объявили бы памятниками нашей национальной старины. Могу без хвастовства сказать, что и сам король держится того же мнения, что и я.
Монах растопырил руки и закричал:
— Правое дело не может победить, слишком много изменников!
Некоторое время он простоял молчаливый и хмурый, с повязкой в руке, обнажив страшную рану, рассекавшую ему лоб.
— Ну так что же, брат Амвросий, — спросил я снова, — узнаем мы наконец или нет, при каких обстоятельствах вас ранили?
Пытаясь еще раз укрепить повязку, монах пробормотал:
— Не знаю… Не помню…
Я посмотрел на него, ничего не понимая. Монах стоял возле моей кровати, его все время дрожавшая лысая голова поблескивала из полутьмы. Остальная часть комнаты тонула во мраке. Неожиданно он разорвал повязку и, бросив ее на пол, вскричал:
— Господин маркиз, мы с вами старые знакомые! Вы отлично знаете, как я получил эту рану, и расспрашиваете только для того, чтобы терзать мне душу.
Услышав это, я приподнялся на подушках и высокомерно сказал:
— Брат Амвросий, я слишком настрадался за эти дни, чтобы заниматься еще и вашими делами.
Он нахмурил лоб и наклонил голову:
— Это верно!.. У вас своих дел хватает. Так знайте: ранил меня этот негодяй Мигелучо. Предатель, которого наши заправилы возвысили. Уж как-нибудь да я с ним рассчитаюсь… Поверьте, мне неприятно вспоминать о том, что было в ту ночь. Только теперь уж ничего не поделаешь… По счастью, господин маркиз де Брадомин отлично может сам во всем разобраться.
— И оправдать вас, брат Амвросий, — прервал его я.
Гнев его утих, и, вздохнув, он упал на стул возле изголовья кровати. Некоторое время он рылся в складках своего платья, после чего изрек:
— Я всегда это говорил!.. Первый кабальеро во всей Испании… Но получите с меня четыре золотых унции… Надеюсь, что сиятельнейший маркиз не станет проверять пробу. Это дело ростовщиков.
Он вытащил из кармана плаща деньги, завернутые в грязную бумагу из-под табака, и рассмеялся раскатистым смехом, напомнившим мне просторные монастырские трапезные.
— Брат Амвросий, отслужите за эти четыре унции мессу, — сказал я величественно.
Беззубый рот монаха разверзся в улыбке:
— По какому случаю?
— За победу Правого дела.
Монах встал со стула, собираясь уйти. Продолжая лежать на подушках, я пристально на него посмотрел и, видя, что он замешкался, молчал, едва сдерживая смех. Наконец он сказал:
— Я должен передать вам просьбу от сеньоры…
Я прервал его:
— Как только вы пришли, я все угадал.
— Знаю. Она по-прежнему вас любит, но умоляет не добиваться встречи с ней…
Я привскочил, удивленный и раздраженный. Я вспомнил о том, какую ловушку мне прошлый раз приготовил монах, и решил, что за словами его таится новый обман. С гордым презрением я сказал ему:
— Второй раз я на эту удочку не попадусь, брат Амвросий.
И я показал ему на дверь. Он хотел что-то возразить, но я больше ничего не стал говорить и повторил тот же жест. Монах ушел взбешенный, бормоча проклятия и угрозы. Весь дом огласился шумом, и в дверях появились обе сеньоры, испуганные и недоумевающие.
Я проспал всю ночь целительным и блаженным сном. Утром меня разбудил звон колоколов в соседней церкви. Вскоре обе ухаживавшие за мной дамы подошли к дверям моей спальни. Обе были уже в мантильях, с молитвенниками в руках; вокруг запястий у них были обмотаны четки. Голосом, манерами и одеждой обе сестры походили друг на друга как две капли воды.
— Как вы изволили спать, господин маркиз?
— Прекрасно.
— Вы теперь чувствуете себя бодрее?
— Я так бодр, как никогда.
— Это хорошо.
Обе дамы улыбнулись своей простодушной и елейной улыбкой, которая, казалось, находила себе продолжение в таинственных складках их мантилий, заколотых большими агатовыми булавками.
— Вы идете в церковь? — спросил я.
— Нет, мы уже пришли из церкви.
— Что говорят в Эстелье?
— А что бы вы хотели узнать?
Голоса их звучали в унисон, как в литании, и окружавший полумрак, казалось, еще усиливал их благочестивые интонации.
— Как чувствует себя граф Вольфани?
Дамы переглянулись, и мне показалось, что на их поблекших лицах заиграл румянец. Наступило молчание — и младшая сеньора вышла из комнаты, повинуясь знаку, который ей сделала сестра, привыкшая на протяжении сорока лет оберегать ее невинность. В дверях она остановилась с улыбкою на устах. Это была целомудренная улыбка старой девы, прожившей весь век без греха: