— Я узнала о твоем несчастье, — сказала королева, — ты не можешь себе представить, сколько я молилась, чтобы господь сподобил тебя остаться в живых.
Я низко поклонился:
— Господь не сподобил меня умереть за вас.
Растроганные моими словами, дамы вытерли слезы. Я печально улыбнулся, думая, что именно так должен я теперь вести себя с женщинами, чтобы окружить мой физический недостаток ореолом поэзии. Королева сказала мне с достоинством и участием:
— Таким, как ты, руки не нужны, — достаточно того, что у них есть сердце.
— Благодарю вас, государыня.
Некоторое время все молчали; присутствовавший тут же епископ тихо прошептал:
— Господь наш привел тебя сохранить правую руку, потребную для пера и для шпаги.
Слова прелата вызвали в дамах шепот восхищения. Я обернулся, и глаза мои встретились с глазами Марии Антониетты. Они блестели от слез. Здороваясь с ней, я постарался улыбнуться. Она осталась серьезной и только пристально на меня посмотрела. Прелат подошел ко мне и заговорил назидательно и с участием.
— Пришлось, верно, немало всего выстрадать, милый маркиз?
— Да, немного пришлось, — ответил я, и его преосвященство отвел от меня свой опечаленный взор.
— Милосердный боже!
Дамы вздохнули. Одна только донья Маргарита оставалась безмолвной и невозмутимой. Ее царственное сердце подсказывало ей, что для человека гордого, как я, всякое проявление сочувствия равносильно унижению.
— Теперь, когда вам поневоле придется дать себе некоторый отдых, — продолжал прелат, — вы должны написать книгу о своей жизни.
— Записки твои будут очень интересны, Брадомин, — сказала королева и улыбнулась.
— О самом интересном он все равно ничего не расскажет, — ворчливо заметила маркиза де Тор.
Я поклонился:
— Я буду писать только о своих грехах.
Маркиза де Тор, моя тетка, снова что-то пробормотала, но слов ее я не расслышал. Прелат продолжал так, как будто говорил проповедь:
— О нашем знаменитом маркизе рассказывают замечательные истории! Всякая исповедь, когда она искренна, бывает весьма поучительна. Вспомним об «Исповеди» блаженного Августина.{101} Нередко, правда, гордость ослепляет нас, смертных, и в книгах своих мы выставляем напоказ пороки наши и наши грехи. Вспомним признания нечестивого философа из Женевы.{102} В таких случаях ясная премудрость, которой услаждает нас исповедь — этот прозрачный родник познания, — замутняется…
Дамы, которым скучно было слушать эти назидательные речи, тихо переговаривались между собою. Сидевшая несколько поодаль Мария Антониетта сделала вид, что она поглощена своим вышиванием, и не произнесла ни слова. Только мне одному слова прелата показались поучительными, но, не будучи по натуре эгоистом, я сумел принести себя в жертву дамам и смиренно прервал проповедника:
— Я хочу не поучать, а развлекать. Все мои убеждения заключаются в одной фразе: «Да здравствует вздор!» Для меня высочайшее достижение человечества в том, что люди научились улыбаться.
Послышались шутки и смешки — дамы не хотели верить, что в течение долгих веков люди были совершенно серьезны и что есть целые эпохи, от которых история не сохранила ни одной знаменитой улыбки. Я настаивал:
— В Библии мы читаем, что патриархи и пророки были всегда серьезны, что на устах их никогда не играла улыбка.
Его преосвященство подобрал свою рясу и воинственно и вместе с тем с улыбкой, тоном, каким умеют говорить богословы на семинарских контроверсиях, начал:
— Очень вероятно, пожалуй даже несомненно, что древние патриархи и пророки не говорили: «Да здравствует вздор!», как наш прославленный маркиз…
— Однако, когда надо было, они и пели, и плясали, и играли на арфе, — перебил его я.
Его преосвященство распустил рясу и воздел руки к небу:
— Господин маркиз де Брадомин, пожалуйста, не осуждайте себя за вздор. В аду вы, верно, тоже будете всегда улыбаться.
Я хотел было возразить, но королева строго на меня посмотрела, и я ничего не ответил.
Маркиза де Тор взглядом суровым и повелительным, одним из тех взглядов, которыми нередко награждали меня все мои старые благочестивые тетушки, отозвала меня в амбразуру балконной двери:
— Я не рассчитывала тебя здесь увидеть. Надеюсь, ты уже уезжаешь?
— Я охотно бы послушался тебя, — сказал я с нежностью, — но сердце мешает мне это сделать.
— Этого требую не я, а она, эта несчастная. — И глазами она показала мне на Марию Антониетту.