Моя тетка маркиза де Тор делает мне знак следовать за ней и ведет к себе в комнату, где меня дожидается Мария Антониетта. Она одна и плачет. Завидев меня, она встает и впивается в меня своими сверкающими, покрасневшими от слез глазами. Она дышит порывисто и резким, решительным голосом говорит:
— Ксавьер, нам надо проститься. Ты не можешь себе представить, сколько я всего выстрадала после той ночи, когда мы расстались!
Я прерываю ее слова горькой и нежной улыбкой:
— А ты помнишь, что мы поклялись друг другу в вечной любви?
Она, в свою очередь, прерывает меня:
— Ты что же, требуешь, чтобы я покинула несчастного, беспомощного человека? Ни за что! Ни за что! Ни за что! Это было бы подлостью.
— Любовь заставляет идти на подлость, но, к моему огорчению, я уже слишком стар, чтобы какая-либо женщина могла совершить ее из-за меня.
— Ксавьер, я должна принести себя в жертву.
— Бывают жертвы слишком поздние, Мария Антониетта!
— Ты жесток!
— Жесток!
— Ты хочешь сказать мне, что я должна была принести себя в жертву раньше, что я не должна была его обманывать.
— Да, может быть, так было бы лучше, но, обвиняя тебя, я вместе с тем обвиняю и себя самого. Ни один из нас двоих не умел посвятить себя другому — наука эта постигается только с годами, когда сердце покрывается коркой льда.
— Ксавьер, мы видимся с тобою в последний раз. Какую горькую память ты оставишь по себе этими словами!
— Ты думаешь, что это последний раз? По-моему, нет. Если бы я исполнил твою просьбу, ты бы снова стала призывать меня, моя бедная Мария Антониетта!
— Зачем ты мне это говоришь! А если бы я была настолько малодушна, что позвала бы тебя опять, ты бы не пришел. Нам уже невозможно любить друг друга.
— Я бы пришел всегда.
Мария Антониетта воздевает к небу глаза, которые от слез становятся еще прекраснее, и шепчет так, как шепчут молитвы:
— Господи, а что, если настанет день, когда воля моя ослабеет, когда крест этот будет для меня слишком тяжек!
Я подхожу к ней так близко, что ощущаю теплоту ее дыхания, беру ее за руки:
— День этот уже настал!
— Ни за что! Ни за что!
Она хочет высвободить руки, но ей это не удается. Я шепчу ей на ухо:
— Почему ты дрожишь? Почему колеблешься? Он уже настал.
— Уходи, Ксавьер! Оставь меня!
— Как ты терзаешь меня своими сомнениями, моя бедная Мария Антониетта!
— Уйди! Уйди! Не говори мне ничего: я не хочу ничего слушать.
Я целую ей руки:
— Как божественны терзания праведницы!
— Замолчи!
Она отдаляется от меня. В глазах ее испуг. Оба мы долго молчим. Мария Антониетта прижимает руки к голове, тяжело дышит. Потом понемногу успокаивается. Глаза ее сверкают отчаянной решимостью. Она говорит мне:
— Ксавьер, я сейчас причиню тебе боль. Я добивалась, чтобы ты любил меня как пятнадцатилетнюю девушку. Я сошла с ума! И я скрыла от тебя мое прошлое. Когда ты меня спрашивал, я все отрицала, а теперь, теперь… Ты обо всем догадываешься и не говоришь мне, что прощаешь меня, Ксавьер!
— Да, догадываюсь. У тебя были любовники?
— Да.
— А для чего ты мне это говоришь?
— Для того, чтобы ты меня презирал.
Я улыбаюсь, потому что не вижу основания быть столь суровым:
— Кто они?
— Один уже умер.
— Один, и больше никого?
— Больше никого.
— А со мной — двое. И тот любовник, разумеется, был после меня…
— Нет!
— Это утешительно. Есть мужчины, которым нравится быть первой любовью. Я всегда предпочитал быть последней. Но, может быть, так оно и будет?
— Последней и единственной, мой Ксавьер!
— Почему ты отрекаешься от прошлого? Неужели ты думаешь, что этим ты меня утешаешь? Большей кротостью с твоей стороны было бы обо всем промолчать.
Мария Антониетта еще раз воздела глаза, словно вопрошая небеса:
— Что я наделала, господи Иисусе! Ксавьер, забудь все, что я тебе говорила, прости меня… Нет, ты не должен ни забывать, ни прощать!
— Выходит, я должен быть менее великодушен, чем твой муж?
— Как жестоки твои слова!