— А вот и синьор маркиз! — воскликнул мажордом. И тут же, очень низко мне поклонившись, продолжал: — Простите, ваша светлость, что я позволяю себе вас беспокоить, но скажите мне, за что вы на меня сердитесь. Может быть, я совершил какую-нибудь оплошность, позабыл что-нибудь для вас сделать?
— Замолчите, Полонио, — с раздражением остановила его Мария-Росарио.
Медоточивый мажордом, казалось, был поражен:
— Чем я заслужил такое…
— Говорю вам, замолчите!
— Я повинуюсь вам, но раз вы упрекаете меня в том, что я был невнимателен к синьору маркизу…
Щеки Марии-Росарио пылали; голос ее дрожал от гнева и слез. Она снова не дала мажордому договорить:
— Приказываю вам, молчите. Не могу я слушать ваших объяснений.
— Что я такое сделал, голубка моя, что я сделал?
Мария-Росарио, на этот раз уже несколько более снисходительно, прошептала:
— Довольно!.. Довольно!.. Простите меня, маркиз.
И, попрощавшись со мной едва заметным кивком головы, она удалилась.
Мажордом продолжал стоять посреди коридора, обхватив голову руками; глаза его были заплаканы:
— Попробовал бы я обойтись так с одной из ее сестер, попробовал бы посмеяться… Самая маленькая из них отлично знает, как она знатна… Нет, я не стал бы смеяться, ведь это мои госпожи. Но она, она, которая в жизни ни на кого не сердилась, так рассердиться вдруг на бедного старика! Ах, какая несправедливость! Какая несправедливость!
Я слушал его с участием, которого раньше в себе не замечал:
— А что, разве она самая лучшая из всех сестер?
— Она — лучшая из всех созданий, Эта девочка — сущий ангел.
И синьор Полонио, совсем расчувствовавшись, пустился в длинные разглагольствования о добродетелях, которые украшали душу благородной девушки, и рассказ его был безыскусствен и простосердечен, как жития «Золотой легенды».{9}
Приехали за телом монсиньора!.. И мажордом, очень расстроенный, заторопился уйти. Все колокола древнего города зазвонили разом. Слышны были латинские псалмы клириков под портиком дворца и гул заполонившей площадь толпы. Четыре старших члена коллегии подняли на плечи гроб, и погребальная процессия двинулась в путь. Монсиньор Антонелли оставил для меня место по правую руку от себя и со смирением, которое показалось мне напускным, принялся сетовать о великой потере, понесенной Клементинской коллегией с кончиной столь праведного и мудрого мужа. Я соглашался на все легким кивком головы и, делая вид, что слушаю все, что он говорит, смотрел на открытые окна домов, из которых выглядывало множество женщин. Монсиньор это вскоре заметил и сказал мне с улыбкой столь же любезной, сколь и догадливой:
— Вы, должно быть, впервые в нашем городе.
— Да, монсиньор.
— Если вы задержитесь здесь немного дольше и если у вас будет желание познакомиться с городом, я готов стать вашим гидом. Здесь столько сокровищ искусства!
— Благодарю вас, монсиньор.
Мы продолжали наш путь молча. В воздухе звучал колокольный звон, и торжественное пение клириков, казалось, уходило в землю, где всё — только прах и тлен.
Аллилуйя, мизерере, ответы хора лились на гроб, словно святая вода с кропила. Колокола над нашими головами всё звонили и звонили, и солнце, апрельское солнце, свежее и златокудрое, как лик юноши, пламенело на ризах священников, на шелке хоругвей и на церковных крестах всей своей языческой пышностью.
Мы прошли почти весь город. Монсиньор завещал предать свое тело земле в монастыре францисканцев, в котором уже более четырех столетий хоронили всех князей Гаэтани. Существует предание, что Франциск Ассизский сам основал этот монастырь в Лигурии и какое-то время жил в нем. В саду и поныне еще растет старый розовый куст, который расцветал каждый раз, когда святой Франциск посещал эту благословенную обитель. Мы подошли к церкви, откуда слышался погребальный звон. В дверях, выстроившись в два ряда, ожидала вся коллегия. Впереди — послушники, бледные, изнуренные, простодушные. Потом монахи — мрачные, истерзавшие свою плоть, преисполненные раскаяния. Склонив головы, все молились, и свечи капля за каплей роняли им на сандалии свои желтоватые слезы.