Отслужили несколько литий, отпели длинную заупокойную мессу, и гроб опустили в могилу, приготовленную еще на рассвете. Сверху водрузили плиту. Один из семинаристов, изысканно учтивый юноша, подошел ко мне, чтобы отвести меня в сакристию. Монахи последовали за нами, бормоча слова молитв, и церковь постепенно опустела и погрузилась во мрак. В сакристии я нашел много мудрых и досточтимых теологов, которые напутствовали меня своими благостными речами. Туда пришел приор, седобородый старик, проведший долгие годы в Палестине. Он приветствовал меня с евангельской кротостью и, усадив подле себя, стал расспрашивать о здоровье его святейшества. Важные теологи обступили меня со всех сторон, чтобы услыхать от меня новости, но так как мне особенно нечего было им рассказать, мне пришлось сочинить по этому поводу целую легенду о благочестии и чуде. Его святейшество вернул себе молодость, ему помогли некие мощи! Приор с лицом, светившимся верой, спросил меня:
— А мощи какого святого, сын мой?
— Одного святого из моего рода.
Все поклонились так, словно святым этим был я сам. Трепет молитвы охватил длинные бороды, пробивавшиеся из-под таинственных капюшонов, и в эту минуту я испытал желание стать на колени и поцеловать руку приора. Ту руку, которая имела власть перечеркнуть все мои грехи словами: «Ego te absolvo».[2]
Вернувшись во дворец, я нашел Марию-Росарио возле дверей часовни; она раздавала милостыню толпе нищих, которые протягивали к ней высунутые из лохмотьев изможденные руки. Мария-Росарио была воплощением идеала: она напоминала мне тех святых — королевских и княжеских дочерей, девушек редкостной красоты, которые своими нежными руками лечили прокаженных. Душа этой девушки была охвачена таким же пламенным стремлением к праведной жизни. У одной сгорбленной старухи она спросила:
— Ну, как твой муж, Либерата?
— Все так же, синьорина! Все так же!
Получив подаяние и поцеловав его, старуха удалилась, опираясь на палку и повторяя без устали благословения. Мария-Росарио с минуту смотрела на нее, а потом ее исполненные сострадания глаза обратились на другую нищенку, которая кормила грудью исхудалого младенца, завернутого в полу платья.
— Это твой ребенок, Паола?
— Нет, синьорина. Это сын одной бедной женщины, которая умерла. Бедняжка оставила троих, это самый маленький.
— И ты взяла его себе?
— Мать мне его отдала, когда умирала.
— А что с остальными двумя?
— Побираются по улицам. Одному пять, другому семь. Смотреть на них жалко. Голенькие, как ангелочки!
Мария-Росарио взяла ребенка на руки и поцеловала. На глазах у нее были слезы. Обратившись к нищенке, она сказала:
— Приходи сюда вечером и спроси синьора Полонио.
— Спасибо, синьорина!
Почерневшие, искривленные нуждою рты невнятно зашептали слова, похожие на молитву:
— Несчастная мать возблагодарит вас там, на небе.
Мария-Росарио продолжала:
— А увидишь двух других малюток, приводи их тоже с собой.
— И не знаю, где уж я найду их, синьорина.
Старик с лысой головой, длинной белоснежной бородой и просветленным, евангельски кротким лицом вышел вперед и сказал:
— Другие как-никак тоже нашли себе приют. Их подобрала старуха Барберина — прачка, вдова, что и меня приютила.
И старик, который, сам того не замечая, сделал несколько шагов вперед, отступил теперь назад, ощупывая землю палкой и выставив вперед руку — это был слепой. Мария-Росарио тихо плакала. Лицо ее светилось кротостью и лаской, как лицо мадонны, посреди этой грязной толпы нищих, которые, окружив ее и став на колени, целовали ей руки. Их смиренно склоненные головы, их изможденные, жалкие лица выражали любовь. Я вспомнил в эту минуту старинные картины, виденные мною столько раз в одном старом умбрийском монастыре, картины в духе прерафаэлитов,{10} которые писал у себя в келье некий неизвестный монах. Художник этот был влюблен в наивные чудеса, которыми полны легенды о королеве Тюрингии.{11}