Мария-Росарио стала сама живою легендой, и белые лилии милосердия распространяли на нее свое благоухание. Во дворце она жила, как в святой обители. Она приносила из сада полный подол лаванды, которую потом раскладывала среди белья, и, когда руки ее принимались за монашескую работу, душа ее предавалась грезам. То были мечты светлые, как притчи Иисуса, и в мыслях своих она ласкала эти мечты, так же как руки ее ласкали голубок, мягких и теплых. Марии-Росарио хотелось бы превратить дворец в странноприимный дом, куда могли бы приходить старики и калеки, сироты и помешанные, те, что заполняли часовню, прося милостыню и бормоча молитвы. Она вздыхала, вспоминая историю принцесс-праведниц, которые принимали у себя в замках паломников, возвращавшихся из Иерусалима. Она тоже была святой и происходила из знатного рода. Дни ее текли, как тихие ручейки, которые словно несут в глубинах своих уснувшее небо. Она молится и вышивает в тишине огромных зал, пустынных и скорбных. На губах ее дрожат слова молитвы, в руках у нее дрожит иголка с вдетой в нее золотою нитью, и на парчовом покрывале расцветают те самые розы и лилии, которые украшают ризы священнослужителей. И после дня, проведенного в смиренных, тихих, истинно христианских деяниях, ночью она становится на колени в своем алькове и, исполненная простодушной веры, молится младенцу Иисусу, сверкающему в свете лампады, одетому в белое шелковое одеяние, вышитое бисером и блестками. И кажется, что от нее исходит покой и, точно жаворонок, что вылетел из гнезда, парит по всему дворцу и поет над дверьми у входа в большие залы.
Мария-Росарио была моей единственною любовью в жизни. С тех пор прошло много лет, но когда я вспоминаю ее, то даже и теперь глаза мои, высохшие и почти совсем уже слепые, наполняются слезами.
Во дворце все еще пахло воском. Княгиня лежала у себя в будуаре на диване: у нее была мигрень. Дочери ее, одетые в траур, разговаривали шепотом; время от времени одна из них бесшумно выходила из комнаты и так же бесшумно возвращалась туда снова. Среди всей этой мертвой тишины княгиня вдруг слегка приподнялась и обратила ко мне свое все еще красивое лицо, которое под черной кружевною наколкой казалось еще бледнее:
— Ксавьер, когда ты должен вернуться в Рим?
Я вздрогнул:
— Завтра, синьора.
Я взглянул на Марию-Росарио. Она опустила голову, щеки ее зарделись. Не заметив этого, княгиня прижала руку ко лбу. Глядя на эту руку, я вспомнил руки дам на старинных портретах, держащие цветок или кружевной платочек. На какое-то мгновение она замерла в этой исполненной изящества позе, а потом принялась снова меня расспрашивать:
— Почему же завтра?
— Потому что миссия моя окончена, синьора.
— И ты не можешь пробыть у нас еще несколько дней?
— Мне для этого нужно разрешение его святейшества.
— Тогда я сегодня же напишу в Рим.
С притворным равнодушием я посмотрел на Марию-Росарио. Ее красивые черные глаза взирали на меня с испугом, ее совершенно бескровные губы, приоткрытые словно для вздоха, дрожали.
В это время мать повернулась к ней:
— Мария-Росарио!
— Да, синьора.
— Будь добра, напиши от моего имени монсиньору Сассоферрато. Я подпишу.
Мария-Росарио, все еще красная от смущения, ответила со спокойной мягкостью, которая, казалось, источала благоухание:
— Вам угодно, чтобы я сделала это сейчас?
— Как хочешь, дочь моя.
Мария-Росарио поднялась:
— А что я должна написать монсиньору?
— Напиши ему про наше горе и добавь, что живем мы очень уединенно и надеемся, что он будет столь добр, что разрешит маркизу де Брадомину некоторое время у нас погостить.
Мария-Росарио направилась к двери; ей пришлось проходить мимо меня. Набравшись храбрости, я воспользовался этим и шепнул ей:
— Я остаюсь, потому что люблю вас!
Она притворилась, что не расслышала моих слов, и вышла из комнаты. Тогда я повернулся к княгине, которая все время пристально на меня глядела, и с напускным равнодушием спросил:
— Когда постригается Мария-Росарио?
— День еще не назначен.
— Может быть, это отложится в связи с кончиною монсиньора Гаэтани?
— Почему?
— Потому что это будет для вас новым горем.
— Я не из тех, кто думает только о себе. Я отлично понимаю, что дочь моя будет счастлива в монастыре, что ей будет там много лучше, чем здесь, со мною, и покоряюсь.
— А Мария-Росарио давно уже решила посвятить себя богу?
— С самого детства.
— И у нее никогда не было колебаний?
— Никогда!
Я расправил усы; рука моя слегка дрожала: