Старуха сняла светильник с гвоздя; она подняла его над головой, чтобы лучше осветить свое жилище, и глазам моим предстала дальняя половина комнаты, которую до этого я не замечал, ибо она была погружена в темноту. В этом мерцающем свете я отчетливо разглядел на черных от дыма стенах ящериц, сложенные крест-накрест кости, искрящиеся камни, гвозди:, щипцы. Старуха поставила светильник на пол и, наклонившись, стала рыться в золе:
— Вот ваш перстень.
Она старательно вытерла его подолом платья и надела мне на палец.
— Зачем вам принесли этот перстень?
— Чтобы я околдовала вас, нужен был камень, который бы вы носили на себе много лет.
— А как же его у меня украли?
— Когда вы спали, ваша светлость.
— А что вы собираетесь теперь делать?
— Я уже говорила вам… Мне велели отнять у вас всю вашу мужскую силу… Вы стали бы что новорожденное дитя.
— А как бы вы это сделали?
— А вот взгляните.
Она снова стала шевелить золу и вытащила спрятанную в ней восковую фигурку обнаженного человека. Фигурка эта, вылепить которую мог, разумеется, только мажордом, выглядела очень забавно и чем-то была на меня похожа. Я громко расхохотался.
— Теперь вот вы веселитесь, — пробурчала колдунья, — но уж хватили бы вы горя, окуни я эту фигурку в женскую кровь, как того требует моя наука. И еще больше горя было бы, если бы я ее на углях растопила.
— И это все?
— Да…
— Забирайте ваши десять цехинов и откройте мне дверь.
Старуха изумленно на меня посмотрела:
— Вы уже уходите, ваша светлость? Вы ни о чем не просите? А ведь стоит вам дать мне еще десять цехинов, и я сделаю так, что княгиня загорится любовью к вам. Не желаете, ваша светлость?
— Нет, — сухо ответил я.
Тогда старуха подняла с полу светильник и открыла дверь. Я вышел на дорогу, совершенно пустынную. Было уже совсем темно, и начинавшие падать крупные капли дождя заставили меня ускорить шаги. Дорогой я думал о почтенном капуцине, который сумел так точно все разузнать. Калитка сада оказалась запертой, мне пришлось пойти в обход и сделать порядочный крюк. Когда я проходил арку, которая вела на площадь к дворцу Гаэтани, на соборных часах пробило девять. Балконы были освещены, а из доминиканской церкви с зажженными свечами выходила процессия. Как сейчас вижу я эту процессию, многолюдную, мрачную, гудевшую, тянувшуюся под проливным дождем. Процессия эта все шла и шла — и на рассвете, и вечером, и глубокой ночью. Конгрегациям и братствам не было конца. В те времена в древнем епископальном городе страстная неделя праздновалась особенно торжественно.
В течение всего вечера княгиня ничего не сказала мне и ни разу на меня не взглянула. Боясь, что пренебрежение это может быть всеми замечено, я решил уехать. С улыбкой на губах я подошел к благородной синьоре, которая в это время была занята разговором и то и дело вздыхала. Я смело взял ее руку и крепко ее поцеловал. Я увидел, как побледнело лицо княгини, как в глазах ее загорелась ненависть; тем не менее я галантно и покорно склонил голову и попросил у нее позволения уехать.
— Ты волен поступить как тебе угодно, — холодно ответила она.
— Благодарю вас, княгиня.
Сопутствуемый глубоким молчанием, я вышел из залы. Я почувствовал себя униженным и понимал, что с этой минуты дальнейшее мое пребывание во дворце невозможно.
Всю ночь я не спал и, слушая в тишине библиотеки, как монотонно стучат по стеклу капли дождя, не мог отделаться от этой навязчивой мысли. Меня охватила мучительная, жгучая тоска, какое-то безумное недовольство собой, и этой ночью, и всем, что меня окружало. Здесь, в темной библиотеке, я почувствовал себя как в тюрьме и старался прийти в себя, чтобы со свежей головой обдумать все, что произошло со мною за этот день. Я хотел что-то решить, на что-то решиться, но мысли не слушались меня, воля моя исчезла, все усилия были тщетны.
Это были часы неописуемой муки! Порывы бешеной ярости сотрясали мне душу. Таинственные козни, замышлявшиеся против меня в полумраке этих благоуханных зал, завлекали меня куда-то в бездну, доводили до головокружения. Напрасно пытался я совладать со своим самолюбием и убедить себя, что самым гордым и самым независимым шагом было бы в ту же ночь среди всей этой бури покинуть дворец Гаэтани. Я увидел, что непривычное волнение охватило меня, и в то же время понял, что не могу справиться с ним и что все личинки, которые начали копошиться во мне, неизбежно превратиться в фурий и змей. Какое-то мрачное предчувствие говорило мне, что недуг мой неизлечим и что воля моя бессильна перед искушением совершить поступок смелый и непоправимый. Это было головокружение перед гибелью!