Когда мы пристали к берегу, повеяло прохладой, и море, которое только что лежало недвижной свинцовой гладью, покрылось рябью. После долгих дней затишья «Далила» непременно захочет воспользоваться этим ветром. Значит, в моем распоряжении всего лишь несколько часов, чтобы осмотреть индейскую деревушку.
От прогулки по песчаным улицам Сан-Хуан-де-Тукстлана у меня осталось какое-то смутное, навевавшее сон воспоминание, словно от книги эстампов, которую перелистывал, лежа в гамаке, в знойные часы сьесты. Кажется даже, что стоит закрыть глаза — и воспоминание это вновь оживает и становится выпуклым. Я снова ощущаю томление жажды и пыли. Вслушиваюсь в тихие шаги индейцев, похожих на привидения в саванах, слышу мелодичные голоса креолок, одетых с прелестною простотою античных статуй; волосы их распущены, а плечи едва прикрыты покрывалом из прозрачного шелка.
Рискуя опоздать к отплытию фрегата, я нанял лошадь и поехал посмотреть развалины Текиля. В проводники я взял индейского мальчика. Стоял нестерпимый зной. Почти галопом проскакал я по равнинам Жаркой полосы, по бесконечным плантациям сахарного тростника и агав. На горизонте — вулканические горы, окутанные густым зеленоватым туманом. Над нами, наподобие гигантского зонта, раскинулись ветви каменных дубов. Несколько индейцев, усевшись в круг, едят свой скудный завтрак, состоящий из тамали, испеченных из маисовой муки. Мы движемся тропинкой, покрытой красною пылью. Мальчик проводник, почти голый, бежит впереди моей лошади. Ни разу не остановившись в пути, мы прибываем в Текиль.
Там-то, среди руин дворцов, пирамид и гигантских храмов, где растут запыленные смоковницы и снуют зеленые ящерицы, впервые увидел я удивительную женщину, которую индейцы, ее слуги, я бы даже сказал — ее рабы, смиренно называли Нинья Чоле. Среди всех этих дворцов она чем-то напоминала мне Саламбо.{25} Она направлялась той же дорогой, что и я, в Сан-Хуан-де-Тукстлан и отдыхала в этот час в тени пирамид, окруженная целою свитою слуг.
Как она была хороша своей бронзовой экзотической красотой, той ни на что не похожей томною прелестью, которая отличает женщин народов-кочевников, своим гибким станом жрицы, при виде которой вспоминались принцессы — дочери солнца, пленительные героини индейских поэм, возбуждающие в вас желание и вселяющие священный трепет! Одета она была, как все креолки из Юкатана, в белый ипиль, расшитый цветными шелками, — индейскую одежду, напоминающую собою античную тунику, и андалузское сагалехо,{26} которое в этой стране, недавно еще принадлежавшей Испании, называют старинным словом «фустан». Черные волосы были распущены, ветерок раздувал ипиль на ее античной груди.
К сожалению, лицо ее я видел только в те редкие минуты, когда она поворачивалась в мою сторону, а Нинья Чоле сидела как божество, в экстатическом и священном спокойствии народа майя, такого древнего, благородного и таинственного, что, казалось, он переселился в эти края из глубин Ассирии. Но, не видя ее лица, я вознаграждал себя тем, что глядел на контуры ее тела, которых не могло скрыть покрывало, — я восхищался линией нежных точеных плеч и тонко очерченной шеи, Боже правый! Мне казалось, что это загоревшее под знойным солнцем Мексики тело источает токи, исполненные истомы. Я вбирал их в себя, я их пил, я ими себя опьянял… Один из индейцев-слуг подвел моей Саламбо верховую лошадь, и на своем древнем языке она ему что-то сказала и улыбнулась. В это мгновение я заглянул ей в лицо, и сердце мое забилось. Это была улыбка Лили! Лили, которую я, сам не знаю, любил или ненавидел!
Я остановился на отдых в хижине, построенной среди руин, и уснул у дверей ее, в гамаке, подвешенном к гигантскому кедру, тень которого осеняла вход в убогое жилище. Долина замирала, медленно погружаясь в тишину этого пышущего любовью, раскаленного вечера. Щеки мои ощущали пряное дыхание тропических сумерек. Долина вся трепетала, словно негритянка на брачном ложе, охваченная желанием и влюбленная; воздух был пропитан горячими испарениями ее крепкого тела.
Измученный усталостью, зноем и пылью, я погрузился в забытье, и мне, как арабу, снились врата рая. Надо ли говорить, что все семь гурий, которые подарил мне пророк, были креолками, одетыми в ипили и фустаны, и что у всех у них была улыбка Лили и взгляд Ниньи Чоле. В самом деле, Саламбо текильских дворцов начинала что-то уж слишком меня тревожить. Обнаружив это, я испугался: я был уверен, что все кончится тем, что я до безумия полюблю ее необыкновенные глаза, если, на мое горе, мне доведется их снова увидеть. По счастью, женщины, которые сводят нас так с ума при первой же встрече, появляются в жизни всего лишь раз. Они проходят как тени, окутанные таинственной дымкой мечты. Может быть, вернись они вновь, очарование бы пропало. Да и зачем возвращаться, если одного лишь взгляда их довольно, чтобы заразить нас любовной тоскою и тайной грустью!