О, романтические мечтания, незадачливые дети нашего идеала, зачатые где-то в пути! Можно ли прожить жизнь и не ощутить, как трепещет сердце под вашим ласковым белым крылом? Сколько такой любви хранил я в душе!.. Даже теперь, когда голова моя убелена преждевременной сединою, я не могу без грусти вспомнить лицо женщины, которую я видел однажды утром между Урбино и Римом, когда служил в дворянской гвардии его святейшества папы. Это лицо из сновидения, бледное и печальное; оно парит в моем прошлом и овевает все мои юношеские воспоминания далеким ароматом засохших цветов, которые хранятся вместе с письмами и локонами любимой и, спрятанные на самом дне ларца, все еще источают благоговейную свежесть первой любви.
Глаза Ниньи Чоле воскресили в моей душе эти далекие образы, нежные, как привидения, и белые, словно омытые лунным светом. Эта улыбка, напомнившая улыбку Лили, зажгла в крови моей неистовые желания, а в душе — смутную жажду любви. Помолодевший и счастливый особым, смешанным с грустью счастьем, я вздыхал по все еще жившему во мне чувству и в то же время опьянял себя ароматом апрельских роз, которые снова разукрасили старый куст. Сердце, давно уже заглохшее, мертвое, ощущало, как вместе с хлынувшими вновь молодыми соками вернулось и сожаление об утраченных радостях. Оно погружалось в туман былого и упивалось сладостным спокойствием — удел прикованного к постели больного, который когда-то много и очень по-разному любил. Ах, до чего восхитительна была эта дрожь, которую разгоряченное воображение передавало каждой частице тела!
А тем временем ночь заволакивала долину своей тенью, которая столько всего обещала, и птицы большими стаями улетали прочь. Я прошел среди развалин и позвал своего маленького проводника-индейца; многовековое эхо дворцов повторило мой оклик. Мальчик появился из-за огромного изваяния, высеченного из красного камня. Рыжая лошадь была уже взнуздана. Я вскочил в седло, и мы тронулись в путь. На горизонте полыхали зарницы. Едва уловимый запах моря и водорослей примешивался порою к благоуханию полей, и там, вдали, где темнел восток, виден был красноватый отблеск пылавшего леса. Природа, дикая и сладострастная, все еще трепетавшая от дневной жары, казалось, уснула сном насытившего свое вожделение зверя и глубоко дышала во сне. В этой тьме, где слышны были глухие шорохи страсти, где среди высокой травы с неистовой быстротой сновало множество светлячков, мне казалось, что я вдыхаю нектар, сладостный, нежный, божественный. Нектар, который в разгаре лета природа наливает в чашечки цветов и в сердца людей.
Было совсем темно, когда мы прибыли в Сан-Хуан-де-Тукстлан. Я сошел с лошади и, передав поводья проводнику, один по пустынной улочке спустился на берег. В лицо мне повеяло ветром с моря, и я с тревогой начал было думать, что фрегат уже снялся с якоря. В этом раздумье я и шел, когда почувствовал за спиною мягкие шаги босых ног. Ко мне подошел завернутый во все белое индеец:
— Господину ничего не угодно приказать?
— Нет, ничего.
Индеец сделал вид, что собирается уйти:
— Может быть, проводить вас, ниньо?
— Нет, не надо.
Что-то мрачно бормоча себе под нос, он еще плотнее завернулся в свою хламиду и тут же исчез. Я побрел вдоль берега дальше.
Вдруг до меня снова донесся смиренный и кроткий голос. Я обернулся и увидел все ту же фигуру в нескольких шагах от себя. Индеец бежал за мной и распевал гимны Гваделупской божьей матери. Догнав меня, он пошел со мной рядом и прошептал:
— Послушайте меня, ниньо, заблудитесь, тогда не выбраться вам из песков…
Человек этот начал уже мне надоедать, и я ничего ему не ответил. Молчание мое, видимо, его приободрило: он идет за мной еще долго. Первое время он молчит, а потом таинственным голосом предлагает:
— Хотите, господин мой, я вас к одной девочке сведу? Пятнадцать лет; тут, в двух шагах. Пойдемте, ниньо, увидите, как она танцует харапе.{27} Ниньо Начо знаете, хозяина ранчо в Уаксиле? Месяца нет, как она от него ушла.