Вдруг он умолкает и, сделав прыжок, преграждает мне путь. Держа в одной руке шляпу, как щит, он приседает и диким рывком заносит другую за спину: в ней блестит узкий нож. Признаюсь, я струсил. Нельзя было лучше выбрать место для засады. Зыбучие пески; то тут, то там — темные лужи, в которых отражалась луна, а вдали — подозрительная лачуга, где сквозь щели виден был свет. Может быть, я и дал бы себя ограбить, если бы грабитель не был так учтив, если бы он говорил со мною гневно и грозился распороть мне живот и выпить всю мою кровь, Я ожидал от него яростных и повелительных требований, но он вдруг пробормотал тем же тихим голосом раба:
— Не подходите, господин мой, можете напороться.
Услышав это, я мгновенно пришел в себя. Индеец весь съежился, как дикая кошка, готовясь на меня прыгнуть. Мне показалось, что ледяная сталь уже впивается мне в кость. Меня охватил ужас при мысли, что я могу умереть от ножа, и я вдруг почувствовал себя сильным и храбрым. Решив, что буду себя защищать, я не без дрожи в голосе закричал:
— Пошел прочь, или от тебя мокрое место останется!
Индеец не шевельнулся. Смиренный голос раба преисполнился иронии:
— Храбрец какой нашелся! А хотите пройти, так положите деньги туда вон, на камень. Тогда ступайте.
В воздухе снова сверкнул нож, и снова мной овладел страх, однако я сказал:
— Это мы еще посмотрим, негодяй!
Оружия при мне не было. Но в развалинах Текиля мне пришло в голову купить у одного из индейцев, торговавших шкурами ягуаров, палку; она восхитила меня своим необычайным своеобразием. Я храню ее до сих пор. Можно подумать, что это скипетр какого-нибудь царька — в отделке есть что-то восточное, и вместе с тем все выглядит удивительно просто.
Я надел очки, поднял палку и, с решительным видом выступив вперед, приблизился к грабителю, который успел отскочить в сторону, рассчитывая пырнуть меня ножом в бок. На мое счастье, луна светила вовсю, и я вовремя заметил его движение. Смутно помню, что решил разоружить его ударом по голове и по руке и что индеец избежал этого удара, очень ловко загородив мне свет. Что было потом — не знаю. У меня осталось после всего чувство тоски и страха, словно после кошмара. Освещенные луною холмы, темный песок, в котором увязают ноги, ослабевшая рука, застилающая взгляд пелена, индеец, который то исчезает, то возвращается снова, не дает мне покоя, пригибается к земле, прыгает, как разъяренная дикая кошка, и, когда палка выпадает у меня из руки, его бегущая фигура и блеск ножа, который проносится над моей головой, словно серебряная змея, и впивается в крест из двух обгоревших черных стволов…
Несколько минут я был в совершенном замешательстве, я ничего не соображал. Словно сквозь густой туман, увидел я, как дверь лачуги тихо приотворилась и двое мужчин, выйдя оттуда, пошли по берегу. Я стал опасаться, как бы не встретить еще кого-нибудь, и быстрыми шагами направился к морю; я подоспел как раз вовремя: одна из шлюпок только что отчалила — она везла на «Далилу» старшего помощника капитана. Я крикнул, и шлюпка вернулась за мной.
Возвратившись на парусник, я затворился у себя в каюте и, так как чувствовал себя очень усталым, улегся спать. Но едва только я потушил свет, как не уснувшие еще змии желания, которые я целый день носил в своем сердце, начали терзать меня. В ту же минуту я ощутил прилив смутной тоски, таинственной, безысходной. Это была тоска по женщине, пробуждающая в человеке великую грусть, Воспоминание о Нинье Чоле преследовало меня, как легкое и вместе с тем назойливое трепетание ночной бабочки. Ее восточная красота и облик богини, ее змеиная гибкость и взгляд сивиллы, ее волнистые бедра, ее искушающая улыбка, тонкие, как у девочки, ноги, ее голые плечи — все, что я видел и что только мог угадать, — все было раскаленным горнилом и жгло мою плоть. Я представил себе, как восхитительные формы этой бронзовой Венеры расцветают, овеянные зефирами, и как, сначала смутные, они потом обнажаются, упругие, свежие, пышные, пахучие, словно александрийские розы в садах Жаркой полосы. И власть этого воспоминания была так велика, что по временам мне казалось, будто я вдыхаю сладостный аромат духов, которые, когда она проходила, распространяли ее нежно шуршавшие одежды.
Понемногу усталость сомкнула мне веки, и мерное покачивание волн повергло меня в сон любви, лихорадочный и тревожный, в котором, как в капле воды, отразилась вся моя жизнь.
Проснулся я на рассвете. Я весь горел, словно после ночи, проведенной в теплице среди экзотических растений с необычайным, возбуждающим, пряным запахом. Наверху слышен был гул голосов и топот босых ног, к которым присоединилось хлюпанье воды. Начиналось мытье палубы. Я оделся и вышел наверх. Воздух в эти утренние часы упоителен. Он колышется от теплого ветерка. Горизонт улыбается восходящему солнцу.