— Четыре сотни. Как вы на это смотрите, госпожа?
Нинья Чоле с тем патрицианским презрением, какое богатые креолки испытывают к неграм, величественно обернулась к нему и, гордо обратив на него свой лик индейской царицы, медленно и тягуче, так что слова, казалось, застывали от скуки в уголках рта, прошептала:
— Кончишь ты наконец?
Пухлые губы негра расплылись в улыбку — улыбку каннибала, чувственную и жадную. Потом он сбросил блузу, вытащил из-за пояса нож и, как ньюфаундлендская собака, взяв его в зубы, вспрыгнул на борт.
На его обнаженном торсе, словно выточенном из черного дерева и отполированном, еще блестели капли морской воды. Негр склонился над морем, словно измеряя бездну глазами. Едва только акулы показались на поверхности, он, стоя на борту, освещенном луною, весь черный, как некое древнее божество, выпрямился вдруг во весь рост, выставил руки вперед и, бросившись головой вниз, исчез в пучине. И экипаж корабля и пассажиры — все, кто только в эту минуту находился на палубе, кинулись к борту. Акулы нырнули и погнались за негром. Взгляды всех были прикованы к бурлящей воде, которая так и не успела успокоиться, ибо, почти в то же мгновение, на поверхности появились клочки кровавой пены и под радостные крики матросов и громкие хлопки темных и грубых рук купцов из-под воды показалась курчавая голова негра; он плыл, выгребая одной рукой, а другой волоча за собой акулу, в горло которой был всажен нож. Матросы заторопились поднять негра на борт и бросили ему приготовленные для этого концы. Но, когда он уже высунулся по пояс из воды, раздался вдруг душераздирающий крик, и, на глазах у всех, несчастный вскинул руки и тут же исчез — акулы растерзали его на куски. Я все еще не мог прийти в себя, как вдруг услышал позади голос:
— Вы позволите мне пройти, сеньор?
В то же мгновение кто-то мягко коснулся моего плеча. Это была Нинья Чоле. На губах ее играла все та же обольстительная улыбка; она быстро сжимала и разжимала руку, в которой блестело несколько золотых монет. Когда я пропустил ее, она с таинственным видом склонилась над бортом и бросила монеты далеко в море. Вслед за тем она изящным движением повернулась ко мне:
— Теперь ему будет чем заплатить Харону.
Должно быть, я был бледен как смерть, но, когда она посмотрела на меня своими чудесными глазами и улыбнулась, восторг мой победил остальные чувства, и мои все еще дрожавшие губы ответили на эту улыбку древней царицы улыбкой раба, который слепо одобряет все поступки своей госпожи, Жестокость креолки ужасала меня и вместе с тем притягивала. Никогда еще она не казалась мне такой соблазнительной и красивой. Из морских глубин, темных и загадочных, доносились какие-то звуки, струились запахи. Бледная луна придавала всему ни с чем не сравнимую тревожную прелесть. Трагическая гибель колосса негра, немой испуг, который застыл на всех лицах, жалобные звуки скрипок в кают-компании — все стало для меня в эту ночь, под этой луной, источником наслаждения, утонченного и изощренного.
Нинья Чоле ушла своей мерно колыхающейся походкой, напоминающей поступь тигрицы, и, когда она исчезла, мучительное сомнение охватило вдруг мою душу. До этого времени я не заметил, что рядом со мною стоял красивый белокурый юноша. Я вспомнил, что видел его, когда высаживался на берег в Сан-Хуан-де-Тукстлане. Не ему ли предназначалась улыбка этих уст, которые, казалось, скрывали загадку какого-то древнего культа, дьявольски бесстыдного и жестокого?
С первыми лучами зари я высадился в Веракрусе. Я боялся этой улыбки Лили, улыбки, которая явилась мне теперь снова на устах другой женщины. Я боялся этих губ, губ Лили, свежих, ярких, ароматных, как спелые вишни из нашего сада, которыми она так ласково угощала меня — прямо с губ. Если бедное сердце щедро, если оно не раз и не два давало приют любви, вкушало ее редкие радости и переносило ее бесчисленные печали, оно не может не задрожать от взгляда и от улыбки, когда их расточают глаза и губы, такие, как у Ниньи Чоле. Глядя на них тогда, я дрожал; я, верно, дрожал бы и теперь, когда снега стольких зим легли мне на голову, чтобы больше уже не растаять!