Мне и прежде случалось испытывать этот страх перед любовью. Но в тот момент, когда бывало нужно порвать, у меня каждый раз не хватало решимости — в эти минуты я походил на романтически настроенную девицу. Малодушие, на которое я обрек себя всей моей изнеженной жизнью и которое всю жизнь причиняет мне огорчения! Теперь я из собственного опыта знаю, что только великий святой и великий грешник находят в себе мужество устоять перед искушением любви. Я со всем смирением сознаюсь, что в самом деле надо быть тем или другим, чтобы, услыхав шелест ее крыльев, не дать ей приюта у себя на груди. Может быть, именно потому судьба так упорно испытывала мою стойкость!
Подойдя к берегу в шлюпке, мы увидели, что к причалу только что приблизилась другая шлюпка, украшенная пестрыми флагами и вымпелами, и глаза мои угадали Нинью Чоле в белой, укрытой покрывалом фигуре женщины, которая соскочила с кормы. Мне, должно быть, на роду было написано испытать соблазн и быть побежденным. Есть на свете мученики, с которых дьявол забавы ради срывает венец, и, на мое несчастье, я всю жизнь был одним из них. Я прошел по земле как святой, упавший с алтаря и разбивший голову. Счастье еще, что иногда белым рукам праведниц случалось перевязывать раны моего сердца. Теперь, когда я гляжу на рубцы от этих ран и вспоминаю, как я бывал побежден, сама мысль об этом меня почти утешает. Из одной книги по истории Испании, которую я читал еще мальчиком, я узнал, что победить или погибнуть славною смертью — одно и то же.
Когда мы высадились в Веракрусе, душа моя преисполнилась героических чувств. Я прошел перед Ниньей Чоле, надменный и гордый, как конкистадор былых времен. Мой предок Гонсало де Сандоваль, основавший в Мексике королевство Новую Галисию, вряд ли держал себя холоднее со взятыми в плен ацтекскими принцессами. Нинья Чоле была, разумеется, одной из таких принцесс, побежденных, поруганных и возгоревшихся любовью: глаза ее долго смотрели на меня, и это для меня она улыбалась прелестнейшей из своих улыбок. Губы ее, казалось, обрывали эту улыбку лепесток за лепестком, как когда-то рабыни обрывали розы во время шествия триумфаторов. Но смотрел я на нее все так же высокомерно.
По этому берегу, покрытому золотистым песком, мы пошли вместе: Нинья Чоле — с сопровождавшими ее слугами-индейцами, я — со своим единственным слугою-мулатом, который шел впереди. Летевшие над нами стаи уродливых черных птиц почти касались наших голов. Непрерывные взмахи их испуганных крыльев застилали нам солнце. Мне казалось, что меня все время кто-то ударяет веером по лицу. Птицы то шуршали крыльями по земле, то взмывали в прозрачное небо. Их огромные темные стаи кружили в высоте, описывая причудливые фигуры, а потом низвергались вдруг на белые мавританские террасы, покрывая их черною вязью, или садились на прибрежные кокосовые пальмы и сбрасывали с веток орехи. Это были какие-то зловещие птицы, из тех, что ютятся в развалинах: оголенные головы, крылья с бахромой, траурное оперение тусклого черного цвета, без блеска и переливов. Их были сотни, может быть — тысячи.
В доминиканской церкви, мимо которой мы проезжали, зазвонили к утренней мессе. Нинья Чоле вошла туда со своими слугами. В дверях она улыбнулась мне снова. Это проявление благочестия окончательно меня покорило.
В Веракрусе, в кварталах Вилья-Рика, я остановился на весьма достойном постоялом дворе, напомнившем мне счастливые времена вице-королей.{32} Я собирался пробыть там всего несколько часов. Я хотел в тот же день подобрать себе надежных спутников и отправиться в поместье, некогда принадлежавшее моему роду. Пускаться в путь по мексиканским дорогам, на которых хозяйничали шайки разбойников, тогда можно было только с хорошо вооруженной охраной. Это были времена Адриано Куэльяра и Хуана де Гусмана, знаменитых разбойников, прославившихся своими свирепыми набегами и безмерной храбростью.
Вскоре в залитом солнцем патио в сопровождении слуг появилась Нинья Чоле. Величественная и высокомерная, она шла неторопливо и отдавала распоряжения своему конюху, который выслушивал ее, опустив глаза, и отвечал на юкатанском языке, на этом древнем языке, в котором итальянская звучность сочетается с живописностью и образностью языков примитивных. Завидев меня, она любезно мне поклонилась и послала ко мне трех индианок, должно быть из своей свиты. Они все говорили по очереди, медлительно и смиренно, как юные послушницы, которые заучили литанию и читают наизусть те места, которые лучше всего помнят. Говорили они медленно и смиренно, не поднимая глаз: