— А госпожа маркиза тоже?
Нинья Чоле лукаво на меня посмотрела; взгляд этот меня воодушевил. Одновременно мы оба ответили:
— Тоже, сестра моя, тоже.
— Тогда я сию же минуту предупрежу мать аббатису. Она будет очень рада узнать, что к нам прибыли такие высокопоставленные особы. Она ведь тоже истая испанка.
И сестра привратница, низко поклонившись, ушла, шлепая сандалиями и шурша складками одежды. Наши слуги последовали за ней, и Нинья Чоле осталась со мной вдвоем. Я поцеловал ей руку, а она с улыбкой, в которой была какая-то удивительная жестокость, прошептала:
— Если только генерал Диего Бермудес когда-нибудь узнает об этой проделке, вы погибли!
Нинья Чоле подошла к аналою и, накрыв голову шалью, стала на колени. Слуги, столпившиеся у дверей, последовали ее примеру, и все стали креститься, благоговейно шепча. Нинья Чоле громко прочла молитву. Она благодарила бога за счастливый исход нашего путешествия. Слуги хором ей вторили. Как то подобало кавалеру ордена святого Иакова, я молился стоя, воспользовавшись правом, дарованным нам монахами-августинцами.
Вошли две прислужницы, неся большое серебряное блюдо с закуской и сластями, а вслед за ними — мать аббатиса в своей развевавшейся по воздуху белой рясе, на которой красным шелком был вышит крест святого Иакова. Она остановилась в дверях и с легкой улыбкой, любезной и вместе с тем высокомерной, приветствовала нас по-латыни:
— Deo gratias![3]
Мы ответили по-испански:
— Тебе, господи!
Мать аббатиса выглядела настоящей аристократкой. Это была белолицая блондинка, державшаяся непринужденно и чрезвычайно учтиво. Она встретила нас словами:
— Я тоже испанка. Родом я из Вьяны-дель-Приор. Еще девушкой я знала очень уже немолодого кабальеро, который носил титул маркиза де Брадомина. Это был настоящий святой!
— Не только святой, но и мой дед, — с гордостью сказал я.
Мать аббатиса приветливо улыбнулась, а потом вздохнула:
— Он давно уже умер?
— Давно!
— Царствие небесное! Я хорошо его помню. Он много ездил по свету и, если я не ошибаюсь, побывал даже здесь, в Мексике.
— Он воевал здесь во время восстания священника Идальго.{35}
— Верно! Верно! Хоть я и была тогда совсем маленькой, я помню, как он об этом рассказывал. Маркиз был большой друг нашего дома. Я из рода Андраде де Села.
— Андраде де Села! Старинный майорат!
— Со смертью моего отца он перестал существовать. Печальная участь всех дворянских родов! Ах, в какие тяжелые времена мы живем! Всюду правят враги религии и старинных устоев. Здесь, так же как и в Испании.
Мать аббатиса вздохнула, воздев глаза к небу, скрестив на груди руки. На этом разговор наш окончился. Потом она подошла к Нинье Чоле с любезной и высокомерной улыбкой королевской дочери, посвятившей себя созерцательной жизни:
— Маркиза, разумеется, мексиканка?
Нинья Чоле опустила глаза и покраснела:
— Да, мать аббатиса.
— Но родом вы из Испании?
— Да, мать аббатиса.
Нинья Чоле отвечала не сразу, и щеки ее пылали. Поэтому я со всей учтивостью пришел к ней на помощь. В ее честь я придумал целую любовную историю, рыцарственную и романтичную, какие тогда были в моде. Мать аббатиса была до того растрогана моим рассказом, что на ресницах ее затрепетали две светлые слезинки. Время от времени я поглядывал на Нинью Чоле в надежде обменяться с ней улыбками, но глаза ее ни разу не встретились с моими. Она слушала меня, неподвижная и глубоко взволнованная. Я сам удивлялся, слыша, как легко с уст моих слетает повесть о приключениях, заимствованных из старинной комедии. Говорил я так вдохновенно, что Нинья Чоле закрыла вдруг лицо руками и горько зарыдала. Мать аббатиса, совсем растроганная, сняла с себя нарамник и стала обмахивать лицо новоявленной маркизе; в это время я с силой сжал Нинье Чоле руки. Постепенно она успокоилась, и мать аббатиса повела нас в сад, чтобы, подышав вечерней прохладой, маркиза могла окончательно прийти в себя… Там мать аббатиса оставила нас вдвоем, ибо ей надо было подготовить себя к мессе.
Сад был со всех сторон окружен оградой, как крепость. Большой и тенистый, он был полон шорохов и ароматов. Ветви деревьев так плотно сплетались над нашими головами, что только изредка нам удавалось видеть листву, посеребренную лунным светом. Шли мы молча. Маркиза вздыхала, я пребывал в задумчивости, бессильный ее утешить. Сквозь листву мы увидели открытую площадку; за ней светлели извилистые аллеи, обсаженные темными миртами. Луна изливала на них свое сияние, далекое и непостижимое, как чудо. Маркиза остановилась. Две сестры послушницы сидели у подножия фонтана, окруженного карликовыми лаврами, обладающими свойством отводить удар молнии. Нельзя было понять, молятся ли послушницы или рассказывают друг другу монастырские секреты, — шепот их сливался с журчаньем воды. Они наполняли свои кувшины. Когда мы подошли к ним, они приветствовали нас по христианскому обычаю: